«трактат о человеческой природе. Д. Юм и его "Трактат о человеческой природе" Юм д трактат о человеческой природе

Новое изучение способности мышления к познанию получило название «эпистемология» от греческого «изучение» или «наука» (-логия) о знании (episteme). Однако она не была чисто описательной, как психология. Ее целью было разрешить некоторые древние философские споры, выяснив, на какое знание мы можем претендовать на законном основании и на какое не можем, поскольку наши претензии превосходят границы нашего Разума. Критический подход новой стратегии затронул целый спектр философских исследований, как показал отрывок из «Трактата» Юма. Из краткой выдержки из «Критики чистого разума» Иммануила Канта вы можете получить некоторое представление о том, каким драматическим вызовом стала новая критическая эпистемология общепринятому способу мышления.

ЭМПИРИЗМ/РАЦИОНАЛИЗМ. Эмпиризм и рационализм - две главные эпистемологические теории прошлых четырех столетий. Эмпиризм - теория, утверждающая, что все наше знание проистекает из данных, доставляемых нашими пятью органами чувств, и, следовательно, что мы никогда не можем знать больше или с большей определенностью, чем позволяют нам наши чувства. Рационализм - теория, согласно которой по крайней мере часть нашего знания имеет своим источником разум, лишенный поддержки чувственных данных, и что потому мы можем знать о вещах то, что недоступно органам чувств, и можем знать это с гораздо большей достоверностью, чем это позволяют нам наши органы чувств.

Нередко мы слышим жалобы на поверхностность способа мышления нашею времени и на упадок основательной науки. Однако я не нахожу, чтобы те науки, основы которых заложены прочно, каковы математика, естествознание и другие, сколько-нибудь заслужили этот упрек; скорее наоборот, они еще больше закрепили за собой свою былую славу основательности, а в естествознании даже превосходят ее. Этот дух мог бы восторжествовать и в других областях знания, если бы позаботились прежде всего улучшить их принципы.При недостатке таких принципов равнодушие и сомнение, а также строгая критика служат скорее доказательством основательности способа мышления. Наш век есть подлинный век критики, которой должно подчиняться все. Религия на основе своей святости и законодательствопа основе своего величия хотят поставить себя вне этой критики. Однако в таком случае они справедливо вызывают, подозрение и теряют право па искреннее уважение, оказываемое разумом только тому, что может устоять перед его свободным и открытым испытанием.

ИММАНУИЛ КАНТ. «Критика чистого разума»

ФИЛОСОФЫ ПРОТИВ ФИЛОСОФИИ

С самого начала философы были объектом подозрений и даже насмешек. Сократ был осмеян в пьесе блестящего комического поэта Аристофана как человек, который витает в облаках и словно сумасшедший говорит бессмыслицу. Мы уже увидели, что самый первый философ, Фалес, имел репутацию рассеянного. Обычно философов обвиняют в том, что они разглагольствуют о вещах, слишком далеко стоящих от реальных человеческих забот, что только полностью оторванный от жизни может всерьез беспокоиться об этом.

Не стоит и говорить, насколько неправдоподобной считаю я эту карикатуру на философию; с другой стороны, едва ли я посвятил всю свою жизнь размышлениям над философскими проблемами. Но не трудно заметить, какую популярность приобрело такое представление. Предположим, я скажу вам, что четыре - это два плюс два. Четыре - это также три плюс один. Значит, два плюс два - то же самое, что три плюс один. Все правильно, скажете вы. Действительно, если А есть В, и А есть С, то В должно быть С. Правильно? Прекрасно, я продолжаю. Сократ мудр, и Сократ безобразен. Следовательно, мудрость должна быть безобразной! Вот видите, что получилось. Где-то была допущена ошибка.

ЛЮДВИГ ВИТГЕНШТЕЙН

(1889-1951 )

родился в Вене, и весь период своего формирования провел в Австрии. Фактически все свои философские работы написал в Германии, но оказал влияние главным образом на английскую и американскую философию, где он, возможно, был единственным наиболее значительным философом XX в. Получив образование инженера, Витгенштейн под влиянием англичанина Бертрана Рассела обратился к математической логике. В конце концов Витгенштейн переехал в Кембридж (Англия), где провел большую часть своей сознательной жизни.

Весьма оригинальные логические исследования привели Витгенштейна к теории языка, истины и значения, которую он изложил лаконично и оригинально в «Логико-философском трактате». Это была единственная философская книга, опубликованная Витгенштейном при его жизни, но он написал множество философских работ, вышедших посмертно. В конце жизни он полностью пересмотрел свои ранние теории и изложил новый взгляд на язык и его значение в своем произведении «Философские исследования». Витгенштейн был напряженно работающим, захваченным своими размышлениями человеком, который производил на своих студентов и коллег такое глубокое впечатление, что даже теперь, четверть века спустя после его смерти, множество известных английских и американских философов считают себя его учениками.

Другой пример. Я вспомнил, что вчера видел моего приятеля, но после некоторого размышления я понял, что вспоминаю сон, поскольку мой приятель вот уже два года находится в Европе. Прошлой ночью мне снилось, будто я король Персии, и временами это было так реально, что я ощущал запах фимиама и слышал игру музыкантов! Иногда, когда нам кажется, что мы не спим, на самом деле мы спим, и кое-что из того, что, как нам кажется, мы помним, будто действительно совершали, на самом деле всего лишь воспоминания о наших снах. Так, может быть, и все, что я вижу, трогаю, обоняю и слышу,- всего лишь сон. Может быть, вся моя жизнь - сон, и я никогда не просыпался. Вот вы опять попались! Я начал с некоторых совершенно разумных предпосылок, а закончил настолько диким заключением, что только философы могут отнестись к нему серьезно.

Необычные загадки и странные противоречащие интуиции заключения неожиданно появляются в философских книгах начиная со времен древних милетцев, но некоторые из доказательств британских эмпиристов и европейских рационалистов XVII-XVIII вв. содержат гораздо более по-настоящему загадочных утверждений, чем те, которые были обычными даже для философов. Своего рода реакцией на их способ философствования стала развитая одаренным австрийским математиком и философом Людвигом Витгенштейном, новая и весьма спорная теория о том, что представляют собой философские проблемы и что мы должны с ними делать.

Витгенштейн (1889-1951) предположил, что философская проблема есть нечто вроде пересечения логической путаницы, грамматических ошибок и умственного расстройства. Говоря о мире, философы начинают с совершенно правильного употребления языка, но затем формулируют проблему, или выдвигают тезис, которая звучит вполне корректно, а на самом деле довольно странно. Но вместо того чтобы понять, что ими допущена ошибка, они настаивают на ней, делая все более и более странные заключения, находясь под обманчивым впечатлением кажущегося правдоподобия своих собственных слов.

Например, будут иметь смысл вопросы: «Какова высота нью-йоркского Эмпайр-стейт билдинга? Как высоко находится Луна?» Но нет никакого смысла в вопросе «Какова высота верха?» Это просто детская шутка. Также есть смысл в вопросе «Это был сон или я действительно видел моего друга? Сплю ли я сейчас или я действительно король Персии?» Но, видимо, нет никакого смысла в вопросе «Не есть ли вся моя жизнь сон?» Этот вопрос выглядит достаточно осмысленным, но затем оказывается, что он такой же, как и вопрос «Какова высота верха?»

Витгенштейн предположил, что философы относятся к своим проблемам скорее как к симптомам концептуального беспорядка, чем как к предмету исследования и обсуждения. Когда мы встречаем кого-либо, кто по-настоящему загипнотизирован философской проблемой, мы должны попытаться облегчить его горе, разложив проблему и показав тем самым, где он ошибся и как ему вернуться к обычному здравому смыслу. Приведенные здесь два высказывания из книги Витгенштейна «Философские исследования» схватывают дух его подхода:

Моя цель такова: научить вас перейти от замаскированной чепухи к чему-то вроде чепухи очевидной.

Обращение философа с проблемой похоже на лечение болезни.

Второе утверждение содержит ту мысль, что философы должны быть по-настоящему озабочены тем, чтобы освободиться от философии! Если философские проблемы подобны болезни, то, чем быстрее мы вылечим людей, заболевших философией, тем быстрее не будет философии, нуждающейся в лечении. Это может показаться странным, но Витгенштейн не был единственным великим философом, который заявил, что его философия оставляет философию не у дел. Так же думал и Иммануил Кант.

Теперь мы переходим к рассмотрению двух вопросов: вопроса о том, каким образом человечество искусственно устанавливает правила справедливости, и вопроса о тех основаниях, которые заставляют нас приписывать соблюдению или нарушению этих правил нравственную красоту и нравственное безобразие. /…/

На первый взгляд кажется, что из всех живых существ, населяющих земной шар, природа с наибольшей жестокостью отнеслась к человеку, если принять во внимание те бесчисленные нужды и потребности, которые она на него взвалила, и те незначительные средства, которые она даровала ему для удовлетворения этих нужд. /…/

Только с помощью общества человек может возместить свои недостатки и достигнуть равенства с другими живыми существами и даже приобрести преимущества перед ними. /…/ Благодаря объединению сил увеличивается наша трудоспособность, благодаря разделению труда у нас развивается умение работать, а благодаря взаимопомощи мы меньше зависим от превратностей судьбы и случайностей. Выгода общественного устройства и состоит именно в этом приумножении силы, умения и безопасности. /…/

Если люди, с ранних лет получившие общественное воспитание, пришли к осознанию бесконечных преимуществ, обеспечиваемых обществом, и, кроме того, приобрели привязанность к обществу и беседам с себе подобными, если они заметили, что главные неустройства в обществе проистекают от тех благ, которые мы называем внешними, а именно от их неустойчивости и легкости перехода от одного лица к другому, то они должны искать средства против этих неустройств в стремлении поставить, насколько это возможно, указанные блага на одну доску с устойчивыми и постоянными преимуществами душевных и телесных качеств. Но это может быть сделано не иначе как путем соглашения между отдельными членами общества, имеющего целью упрочить владение внешними благами и предоставить каждому [возможность] мирно пользоваться всем тем, что он приобрел благодаря удаче и труду. /…/

После того как осуществляется соглашение о воздержании от посягательства на чужие владения и каждый упрочивает за собой свои владения, тотчас же возникают идеи справедливости и несправедливости, а также собственности, права и обязательства. /…/

Во-первых, мы можем заключить отсюда, что ни забота об общественных интересах, ни сильная и обширно простирающаяся благожелательность не являются первыми и изначальными мотивами соблюдения правил справедливости, поскольку мы признали, что если бы люди обладали подобной благожелательностью, то о правилах никто бы и не помышлял.

Во-вторых, мы можем заключить из того же принципа, что чувство справедливости не основано на разуме или же на открытии некоторых связей или отношений между идеями, вечных, неизменных и общеобязательных.

/…/ Итак, забота о собственном интересе и об интересе общественном заставила нас установить законы справедливости, и ничто не может быть более несомненным, чем то, что забота эта имеет своим источником не отношения между идеями, но наши впечатления и чувствования, без которых все в природе остается для нас совершенно безразличным и нимало не может нас тронуть. /…/

В-третьих, мы можем еще больше подтвердить выдвинутое выше положение, что впечатления, дающие начало этому чувству справедливости, не естественны для человеческого духа, но возникают искусственно из соглашений между людьми. /…/

Для того чтобы это стало более очевидным, надо обратить внимание на следующее: хотя правила справедливости устанавливаются исключительно из-за интереса, однако из связь с интересом довольно необычна и отлична от той, которую можно наблюдать в других случаях. Единичный акт справедливости часто противоречит общественному интересу, и если бы он оставался единственным, не сопровождаясь другими актами, то сам по себе мог бы быть очень пагубным для общества. Если вполне достойный и благожелательный человек возвращает большое состояние какому-либо скупцу или мятежному фанатику, его поступок справедлив и похвален, но общество от этого несомненно страдает. Точно так же каждый единичный акт справедливости, рассматриваемый сам по себе, служит частным интересам не больше, чем общественным /…/ Но хотя единичные акты справедливости могут противоречить как общественному, так и частному интересу, однако несомненно, что общий план, или общая система справедливости в высшей степени благоприятен или даже безусловно необходим как для поддержания общества, так и для благосостояния каждого отдельного индивида. /…/ Итак, едва лишь люди смогли в достаточной степени убедиться на опыте, что каковы бы ни были последствия любого единичного акта справедливости, совершенного отдельным лицом, однако вся система таких актов, осуществляемая целым обществом, бесконечно выгодна и для целого, и для каждой его части, как уже недолго осталось ждать установления справедливости и собственности. Каждый член общества чувствует эту выгоду, каждый делится со своими товарищами этим чувством, а также решением сообразовать с ним свои поступки при условии, что и другие будут делать то же. Больше ничего и не требуется для того, чтобы побудить к совершению акта справедливости человека, которому впервые выпадает такой случай. Это становится примером для других и, таким образом, справедливость устанавливается при помощи особого рода соглашения, или уговора, т.е. при помощи чувства выгоды, которая по предположению является общей для всех; при этом каждый единичный акт [справедливости] совершается в ожидании, что и другие люди должны поступить так же. Без подобного соглашения никто и не подозревал бы, что существует такая добродетель, как справедливость, и никогда не испытывал бы побуждения сообразовывать с ней свои поступки. /…/

Теперь мы переходим ко второму из поставленных нами вопросов, а именно почему мы соединяем идею добродетели со справедливостью, а идею порока с несправедливостью. /…/ Итак, первоначально людей побуждает и к установлению, и к соблюдению указанных правил как вообще, так и в каждом отдельном случае только забота о выгоде и мотив этот при первоначальном формировании общества оказывается достаточно сильным и принудительным. Но когда общество становится многочисленным и превращается в племя или в нацию, такая выгода уже не является столь явной и люди не в состоянии так легко заметить, что беспорядок и смута следуют за каждым нарушением данных правил, как это бывает в более узком и ограниченном обществе. /…/ если несправедливость даже столь чужда нам, что никоим образом не касается наших интересов, она все же причиняет нам неудовольствие, потому что мы считаем ее вредной для человеческого общества и пагубной для каждого, кто приходит в соприкосновение с лицом, повинным в ней. Посредством симпатии мы принимаем участие в испытываемом им неудовольствии, а так как все то в человеческих поступках, что причиняет нам неудовольствие, именуется нами вообще Пороком, а все то, что в них же доставляет нам удовольствие, – Добродетелью, то в этом и заключается причина, в силу которой чувство (sense) морального добра и зла сопровождают справедливость и несправедливость. /…/ Итак, личный интерес оказывается первичным мотивом установления справедливости, но симпатия к общественному интересу является источником нравственного одобрения, сопровождающего эту добродетель.

Юм решил посвятить себя литературе, но за время пребывания во Франции написал не беллетристическое сочинение, а отвлеченный философский трактат. Это был знаменитый «Трактат о человеческой природе» в составе трех книг, который и был опубликован в Лондоне в 1738–1740 гг. В первой книге рассматривались вопросы теории познания, во второй - психология человеческих аффектов, а в третьей - проблемы теории морали.

Трактат Юма представлял по содержанию почти всю его уже вполне созревшую в эти годы философию. В этом сочинении почти нет точных ссылок на отечественных авторов, ибо оно писалось вдали от больших британских библиотек, хотя латинская библиотека в иезуитском колледже в Ля-Флеш была довольно обширной, а изучение Юмом в юности трудов Цицерона, Бейля, Монтеня, Бэкона, Локка, Ньютона и Беркли, а также Шефтсбери, Хатчесона и других английских моралистов не прошло бесследно для общего его развития и оказало большое влияние не только на проблематику, но и на конкретный ход мыслей в трактате. Вместе с тем Юм был оригинальным философом, и на полках столичных книжных магазинов появилось вполне самостоятельное сочинение.

Однако читающая публика не поняла оригинальности труда Юма и не приняла его. В своей автобиографии, написанной им за полгода до смерти, Юм высказался об этом так: «Едва ли чей-нибудь литературный дебют был менее удачен, чем мой „Трактат о человеческой природе“. Он вышел из печати мертворожденным , не удостоившись даже чести возбудить ропот среди фанатиков. Но, отличаясь от природы веселым и пылким темпераментом, я очень скоро оправился от этого удара и с большим усердием продолжал мои занятия в деревне» (19, т. 1, стр. 68–69) . Главное философское сочинение Юма было написано, пожалуй, не таким уж трудным для понимания и достаточно ясным языком, но нелегко было разобраться в общей его структуре. Работа состояла из неясно связанных друг с другом отдельных очерков. Основные звенья концепции обрисовывались в сознании читателя только в результате большого напряжения внимания. К тому же расползлись слухи, что автор этих неудобочитаемых фолиантов атеист. Последнее обстоятельство впоследствии не раз оказывалось непреодолимым препятствием на пути к получению Юмом преподавательской должности в университете, хотя Юм прилагал много усилий, чтобы добиться этого в родном Эдинбурге, где он в 1744 г. тщетно надеялся получить кафедру этики и пневматической философии, и в Глазго, где преподавал Хатчесон и куда Юм, сознавая, что здесь самое передовое британское высшее учебное заведение, не раз пытался проникнуть, но безуспешно.

К началу 40-х годов относится попытка Юма популяризировать идеи своего главного произведения. Он составил его «Сокращенное изложение…», но и эта публикация не вызвала большого интереса читающей публики. Зато Юм в это время завязывает связи с наиболее значительными представителями шотландской духовной культуры. Особенно важное значение для дальнейшего имели его переписка с моралистом Ф. Хатчесоном и тесная дружба с будущим знаменитым экономистом А. Смитом, который встретился с Юмом, еще будучи семнадцатилетним студентом.

В 1741–1742 гг. Юм опубликовал книгу под названием «Моральные и политические очерки (эссе)». Это был плод занятий Юма политическими и политико-экономическими проблемами в Найнуэллсе. Он представлял собой сборник написанных ярким и живым слогом размышлений по поводу широкого круга общественно-политических сюжетов и наконец-то принес Юму известность и успех. Несколько утрируя различие в политических акцентах, присущих разным его очеркам, Юм позднее, в 1748 г., писал, что эссе о первоначальном договоре направлено против вигов, а очерк против концепции пассивного политического послушания носит антиторийский характер. Однако фактически его очерки понравились всей читающей буржуазной публике.

За Юмом утвердилась слава писателя, умеющего в общедоступной форме разбирать сложные, но животрепещущие проблемы. Всего за свою жизнь Юм написал 49 очерков, которые в различных сочетаниях еще при жизни их автора выдержали девять изданий. В их число вошли также и очерки по экономическим вопросам, и собственно философские эссе. Последними можно считать его знаменитые эссе «О самоубийстве» и «О бессмертии души», а отчасти морально-психологические опыты «Эпикуреец», «Стоик», «Платоник», «Скептик». Точное определение времени написания многих очерков Юма затруднительно. Роль же их в развитии и уточнении как философских, так и социологических воззрений Юма значительна. Следуя традициям философов-эссеистов Монтеня и Бэкона, Юм излагает свои взгляды так, что ясно видны вытекающие из них практические выводы и приложения. В очерках Юма его философское кредо претерпело, кроме того, некоторое «смягчение». Ничто не было Юму так отвратительно, как доктринерство. В эссе усилились мотивы стихийного материализма, соседствующие с его агностицизмом примерно так, как у докритического Канта естественнонаучный материализм соседствовал с идеями, почерпнутыми им у X. Вольфа и Г Лейбница.

В середине 40-х годов Юму ввиду снова давших о себе знать денежных затруднений пришлось сначала исполнять тяжелую роль компаньона при душевнобольном маркизе Анэндале, а после этого стать секретарем генерала Сен-Клера, который отправился в военную экспедицию против французской Канады. Вслед за этим британским генералом Юм оказался в составе военных миссий в Вене и Турине.

Находясь в Италии, Юм переделал первую книгу «Трактата о человеческой природе» в «Исследование о человеческом познании». Это сокращенное и упрощенное изложение теории познания Юма, пожалуй, наиболее известное его произведение среди тех, кто изучает историю философии. В 1748 г. данная работа была издана в Англии, но опять началась полоса неудач: она не привлекла к себе внимание общественности. Не вызвало у читателей большого интереса и сокращенное изложение третьей книги «Трактата…», которое под названием «Исследование о принципах морали» вышло в свет в 1751 г. Между прочим, это этическое «Исследование… („Enquiry…“)» Юм на склоне лет считал лучшим из всего им написанного за свою жизнь.

Книга семьдесят шестая

Давид Юм "Трактат о человеческой природе", книга 1 "О познании"
М: Канон, 1995 г., 400 стр.

"Философские тексты Юма скроены навырост любому обращенному к ним уму" - так начала о Юме моя знакомая. Мне остается только подписаться под этими словами - читал я Юма в студенчестве, перечитал сейчас. Думал, сейчас будет проще - все же опыт чтения поболе; с другой стороны, тогда живости в мозгах больше было. В общем, и тогда было сложно, и сейчас, причем примерно одинаково сложно. Трудно следить за мыслью Юма - не знаю, специально он так строит свои фразы, но начало фразы (а они длинные!) вроде как утверждает одно, а конец - противоположное. Та часть, что о делимости пространства и времени - так существуют математические точки или нет? Похоже, что нет, но как именно он отрицает их существование - надо бы перечитать еще пару раз, может пойму.

Как и зачем читать философские тексты? Когда-то мы с моим другом А.К. обсуждали только что прочитанного мною Беркли. Послушав мои рассуждения он сказал: "Зачем ты обсуждаешь выводы? Ты смотри на способ его мысли, как именно он пришел к таким выводам". Надо сказать, что это был лучший совет насчет понимания философии - дело стало практичным, надо научиться новому способу мышления. То есть каждый философ - это его собственный способ мыслить, и поняв его, ты обогащаешь свое мышление.

Так вот, Юм по стилю мышления просто Протей, вот, казалось бы, понял ход его мысли и даже контраргумент придумал - а с этой точки зрения все не так, а ты, Юм, не видел - нифига, через пару страниц он приводит именно этот аргумент, но поворачивает его совсем иначе, как ты не додумался. Его мысль приняла новое обличие и вывернулась.
А иногда его читаешь как спортивный болельщик - давай-давай, еще немного, и он изобретет формализм, ну! ну же! эх, сорвалась попытка!..
Только к концу книги я наконец нашел некоторую точку, из которой можно следить за ходом мысли - я стал фиксировать те предпосылки, которые он считает самоочевидными и упоминает походя. Юм, конечно, взялся за титаническую задачу - он попытался с нуля реконструировать человеческое познание. Использование понятий человеком сродни хотьбе по болоту - быстренько перепрыгивать с кочки на кочку, пока они не провалились. Юм же решает разобраться с этими понятиями и начинает топтаться на каждой кочке и благополучно утаптывает ее в глубину, выявляя скрытые противоречия. Мне стало интересно, а что же все-таки держит его на поверхности, в чем же он нашел точку опоры. Я не буду здесь разбирать его идеи - в конце концов, на эту тему написана не одна книга и я недостаточно разобрался, чтобы что-то высказать связное; попробую описать позицию Юма образно.
В книге "Молот ведьм" сказано: "Свойства женщин: плакать, ткать, обманывать" . Так вот, это - прямо противоположная позиция взгляду Юма на человека познающего.
Плакать. Юмовский познающий человек бесстрастен, познание лишено эмоций, и лишь иногда оно "испытывает удовлетворение" как, например, здесь:
Размещая объекты, мы никогда не обходимся без того, чтобы поставить сходные объекты в отношение смежности или по крайней мере соответствия друг с другом. Почему? Потому что присоединение отношения смежности к отношению сходства или же сходства в положении к сходству в качествах доставляет нам удовлетворение.
Это, к слову сказать, одно из тех скрытых допущений, которое упомянуто только раз и вскользь. Впрочем, хватит о "плакать", тем более что аффектам Юм посвятил второй том своего трактата, который я еще не прочел.
Ткать. Юмовский познающий человек бездеятелен. Когда Юм рассуждает о тождестве личности, почему мы осознаем себя собой, он рассматривает эту личность как объект, полностью лишенный внутреннего опыта. Юмовский познающий человек это сидящий в кресле паралитик, не способный к действию и лишь воспринимающий сигналы окружающего мира. В принципе, это очень компьютерная точка зрения - сейчас, как ни странно, юмовский познающий человек это компьютер, точно так же разделены органы получения информации и органы ее переработки; не думаю, что у компьютера есть какое-то представление о своих границах, которое есть у человека (мои границы там, где кончаются мои органы действия; в этом смысле волосы это уже не я - или не совсем я) - и юмовский познающий человек также лишен своих границ и даже какого-либо места - чистое сознание, не локализованное в пространстве.
Обманывать. Человек живет в мире, о котором имеет заведомо неполное и частично неверное представление. Человеку приходится жить в мире, полном лжи, неверных данных, неадекватности. Это не упрек человеческой природе - это свойство сложных систем, человека, мира. Человек живет в ситуации, когда его знания содержат противоречия. Он даже сам может намеренно продуцировать эти противоречия - обманывать. Это - в реальности. Юм же пытается построить модель человека, взяв за аппарат классическую логику. То есть рассуждения идут до первого противоречия, после чего заменяется одна из посылок рассуждения. Классическая логика это бег от противоречия. Это сильный аппарат и наука и проистекающая из нее техника отличное тому подтверждение. Но мир науки это не мир человека и надо скорее пытаться найти место противоречиям в этой модели, чем пытаться всячески их исключить. Впрочем, Юм прекрасно это осознавал:
Рассудок, действующий самостоятельно и согласно своим наиболее общим принципам, безусловно подрывает себя самого и не оставляет ни малейшей очевидности ни одному суждению как в философии, так и в обыденной жизни. Нас спасает от такого полного скептицизма одно особое и кажущееся тривиальным свойство нашего воображения, а именно тот факт, что мы лишь с трудом приступаем к глубокому анализу вещей и не можем сопровождать его такими живыми впечатлениями, какими сопровождается более обычное и естественное для нас рассмотрение.

Истинный скептик будет относиться с недоверием не только к своим философским убеждениям, но и к своим философским сомнениям, однако он никогда не откажется от невинного удовольствия, которое могут доставить ему как те, так и другие.

На этой ноте пора заканчивать дозволенные речи.

МЕТОД РАССУЖДЕНИЯ К МОРАЛЬНЫМ ПРЕДМЕТАМ 1734-1737

(сканировано Юм Д. Трактат о человеческой природе. Мн.: ООО «Попурри», 1998. 720 с. С.42-677.)

по изданию: Юм Д. Сочинения в 2 тт. М.: Мысль, 1965-Т.1.Пер. с англ. С. И. Церетели

как состояние его духа и здоровья делало это необходимым. Я прожил с ним год. Жалованье, полученное мной за это время, значительно увеличило мое маленькое состояние. Вслед за тем я получил приглашение от генерала Сен-Клэра сопровождать его в звании секретаря в экспедиции, которая вначале замышлялась, прогни Канады, по кончилась как набег на берега Франции, В следующем, т. е. 1747, году генерал, назначенный поеным посланником в Вену и Турии, снова просил меня следовать за ним в прежнем звании. Я надел офицерский мундир и был представлен этим двум дворам в качестве адъютанта генерала, как и сэр Гарри Эрскии и капитан Грант, теперь генерал. За всю мою жизнь, эти два года были почти единственным перерывом в моих занятиях; я провел их приятно и в хорошем обществе, а состояние мое благодаря значительному жалованью и бережливости увеличилось настолько, что я считал себя уже вполне обеспеченным, хотя мои друзья улыбались, когда я говорил это; словом, я имел тогда около тысячи фунтов.

Я всегда думал, что неуспех моего «Трактата о человеческой природе» объясняется скорее его формой, нежели содержанием, и что я сделал очень обычную ошибку, слишком рано обратившись к печати. Поэтому я заново переделал первую часть этого сочинения в «Исследование о человеческом познании», вышедшее в свет во время моего пребывания в Турине. По вначале указанный труд, встретил не лучший прием, чем «Трактат о человеческой природе». Вернувшись из Италии, я мог с огорчением видеть; как вся Англия волнуется но поводу «Свободного исследования» д-ра Мидлтона, тогда как мое сочинение осталось незамеченным и было совершенно забыто. Такой же прием встретило и второе издание моих «Моральных и политических опытов», вышедшее в Лондоне. Но такова сила врожденного темперамента, что все эти неудачи оказали незначительное влияние или совсем не повлияли на меня. В 1749 году я вернулся к брату и провел с ним дна года в деревне, потому что матери уже не было в живых. Там я написал вторую часть «Опытов», которую назвал «Политическими беседами», и «Исследование о принципах морали», составляющее переработку второй части «Трактата»". Между тем мой издатель Э. Миллар известил меня, что мои книги (все, за исключением злополучного «Трактата») начинают привлекать к себе внимание: о них говорят, их все более покупают и уже требуют новых изданий. В течение года появилось

два три ответа со стороны духовных лиц, подчас весьма высокопоставленных, и ругань д-ра Уорбертона2 показала мне, что мои сочинения начинают ценить в хорошем обществе. Но я принял решение, которого позже неизменно придерживался, не отвечать ни па какие нападки и, не будучи вспыльчивым, от природы, легко воздерживался от всякого рода литературных споров. Эти симптомы нарождающейся известности вселили в меня бодрость, ибо я всегда был склонен видеть скорее приятную, чем неприятную, сторону вещей, что является способностью, которая может сделать человека счастливым вернее, чем обладание с самого дня рождения ежегодным доходом в десять тысяч фунтов.

В 1751 году я переселился из деревни в город, настоящую арену деятельности всякого литератора. В 1752 роду в Эдинбурге, где я жил тогда, вышли «Политические беседы» единственное из моих произведений, имевшее успех с момента публикации: оно было хорошо принято и за границей, и па родине. В том же году в Лондоне вышло «Исследование о принципах морали», по моему мнению (хотя мне не следовало бы выступать судьей в этом деле) лучшее из всех моих сочинений исторических, философских или литературных. Оно не было замечено.

В 1752 году Общество юристов избрало меня своим библиотекарем; указанная должность не приносила мне почти никаких доходов, но давала возможность пользоваться обширной библиотекой. В это время я принял решение написать «Историю Англии», по, не чувствуя в себе достаточно мужества для изображения исторического периода продолжительностью в семнадцать веков, начал с воцарения дома Стюартов, ибо мне казалось, что именно с этой эпохи дух партий наиболее исказил освещение исторических фактов. Признаюсь, я был почти уверен в успехе данного сочинения. Мне казалось, что я буду единственным историком, презревшим одновременно власть, выгоду, авторитет и голос народных предрассудков; и, так как предмет был общедоступен , я ожидал соответствующего одобрения. Но какое ужасное разочарование! Я был встречен криком неудовольствия, негодования, почти ненависти: англичане, шотландцы и ирландцы, виги и тори, церковники и сектанты, свободомыслящие и ханжи, патриоты и придворные все соединились в порыве ярости против человека, который осмелился великодушно оплакать судьбу Карла 1 и графа Страффорда; и, что обиднее всего, после первой вспышки бешенства книга была,

казалось, совсем забыта. Г-н Миллар говорил мне, что он продал в течение года не более сорока пяти экземпляров. Действительно, но всех грех королевствах едка ли был хоть один человек, пользовавшийся некоторой известностью в обществе или литературной славой, который относился бы к моей книге снисходительн о. Я должен, впрочем, указать па примаса Англии д-ра Гер-ринга и примаса Ирландии д-ра Стоуна как па два любопытных исключения; эти почтенные прелаты прислали мне, но ободряющему письму. Между тем, признаюсь, я был обескуражен; если бы не война, вспыхнувшая в то время между Англией и Францией, я, вероятно, удалился бы в один из провинциальных городов последней, переменил имя и никогда не возвратился на свою родину. Но гак как такой план был тогда неисполним и второй том уже значительно подвинулся вперед, то я решил крепиться и продолжать.

Между тем я и я дал в Лондоне «Естественную историю религии» вместе с некоторыми другими небольшими статьями; она прошла незамеченной, если не считать памфлета, которым ответил мне д-р Херд, невежественно раздраженного, высокомерного и оскорбительно грубого, каковые [качества вообще] отличают школу Уорбёр-тона. Этот памфлет на фоне общего равнодушия, которым была встречена эта книга, несколько утешил меня. В 1756 году, через дна года после провала первого тома, вышел в свет второй том моей «Истории», охватывающий период от смерти Карла 1 до Революции. .этот том возбудил в вигах менее неудовольствия и был лучше принят; он не только разошелся сам, по и помог пробиться своему

несчастному брату.

Однако, хотя опыт показал мне, что в руках вигов находится власть распределять все места как в государстве, так и в литературе, я был так мало расположен уступать их неразумным требованиям, что почти все изменения числом около ста, которые чтение, размышление и новые исследования заставили меня внести в историю первых двух Стюартов, благоприятны для торийской партии. Смешно рассматривать английскую конституцию до этого периода как последовательное воплощение свободы.

В 1759 году я издал мою «Историю дома Тюдоров». Это сочинение вызвало против себя почти такую же бурю, как и «История» первых двух Стюартов. Особенно были недовольны изображением царствования Елизаветы. Однако па этот раз я был неуязвим для яростных нападок пуб-

лики и продолжал мирно и с удовлетворением работать в своем уединении в Эдинбурге над, последними двумя томами норкой части «Истории Англии; я издал их в 1761 году с более" или менее удовлетворительным успехом.

Но как ни была подвержена прихотям погоды судьба моих сочинений, они имели такой успех, что плата за каждый экземпляр, которую я получал от издателей, далеко превосходила обычный до того в Англии размер вознаграждения; я сделался не только обеспеченным, по и богатым человеком. Я вернулся на родину, в Шотландию, с твердым намерением более не покидать ее и приятным сознанием того, что ни разу не прибегал к помощи сильных мира сего и даже не искал их дружбы. Так как мне было уже за пятьдесят , то я надеялся сохранить эту философскую свободу до конца жизни. Но в 1763 году я получил от незнакомого мне графа Хер-тфорда, назначенного послом в Париж, приглашение последовать за ним туда, с тем, чтобы в скором времени получить пост секретаря посольства, а до тех нор исполнять обязанности последнего. Как ни заманчиво было это предложение, вначале я отклонил его отчасти из нежелания завязывать сношения с вельможами, отчасти из страха, что утонченные манеры и веселый образ жизни парижского общества уже не придутся но вкусу человеку моих лет и наклонностей; но, когда граф повторил свое предложение, я дал согласие. Исходя из полученных мной удовольствия и материальной выгоды, л имею все основания считать счастливыми свои отношения с этим благородным человеком, а позже с его братом генералом Конвэй.

Тот, кто не знает силы моды и разнообразия ее проявлений, едва ли может представить себе прием, оказанный мне в Париже мужчинами и женщинами всякого звания и положения. Чем более я уклонялся от их чрезмерных любезностей, тем более последние сыпались па меня. Как бы то ни было, жизнь в Париже представляет истинное наслаждение благодаря большому количеству умных, образованных и вежливых людей, какими этот город изобилует больше, чем какое бы то ни было другое место в мире. Я подумывал даже как-то поселиться здесь на всю жизнь.

Меня назначили секретарем посольства; летом 1765 года я расстался с лордом Хертфордом, который получил пост лорда-лейтенанта Ирландии. И исполнял обязанности

до конца года, когда прибыл герцог Ричмондекий. В начале 1766 года я покинул Париж, а летом отправился в Эдинбург, чтобы там по-прежнему замкнуться в моем философском уединении. Благодаря дружбе

лорда Хертфорда я вернулся в этот город хотя и не богатым, но все же с гораздо большим количеством денег и более значительным доходом, чем оставил его.Я хотел посмотреть, на что похожа жизнь в изобилии, подобно тому как раньше я смотрел, па что похожа жизнь в достатке. В 767 году м-р Конвей просил меня принять пост помощника государственного секретаря; личные свойства генерала и мои отношения к лорду Хертфорду не позволили мне отказаться от: по го предложения. В 1769 году я вернулся в Эдинбург весьма богатым (я обладал годовым доходом в 1000 фунтов), здоровым и хотя несколько обремененным годами, но надеющимся еще долго наслаждаться покоем и быть свидетелем распространения своей известности. Весной 1775 года у меня обнаружились признаки внутренней болезни, которая вначале не внушала мне никаких опасении, по с тех нор сделалась, кажется, неизлечимой и смертельной. Теперь я жду скорой кончины. Л очень мало страдал от своей болезни, и, что еще любопытнее, несмотря па сильное истощение организма, мое душевное равновесие пи па минуту не покидало меня, так что если бы мне надо было назвать какую-нибудь пору моей жизни, которую я хотел бы пережить снова, то я указал бы на последнюю. Я сохранил ту же страсть к пауке, ту же живость в обществе, как и прежде. Впрочем, я думаю, что человек 65 лет, умирая, не теряет ничего, кроме нескольких лет недомогания; и, хотя, судя но многим признакам, приближается время нового и более яркого расцвета моей литературной известности, я знаю, что мог бы наслаждаться им лишь немного лет. Трудно быть менее привязанным к жизни, чем я теперь.

Чтобы покончить с изображением моего характера , скажу еще, что я отличаюсь или, вернее, отличался (ибо, говоря о самом себе, я должен употреблять теперь прошедшее время; что побуждает меня еще более смело высказывать свое мнение), повторяю, отличался кротостью натуры, самообладанием, открытым, общительным и веселым правом, способностью привязываться, неумением питать вражду и большой умеренностью во всех страстях. Даже любовь к литературной славе моя господствующая страсть никогда не ожесточала моего характера, несмотря па частые неудачи. Мое общество было приятно как молодым и беззаботным людям, так и ученым и литераторам; и, находя особенное удовольствие в обществе скромных женщин, я не имел основания быть недовольным приемом, который встречал с их стороны. Словом, в противополож-

ность тому, как это бывает с большинством кидающихся людей, которые пользуются некоторой известностью, жало клеветы никогда не касалось меня, и, хотя я сам необдуманно навлекал па себя бешеные нападки политических и религиозных партий, они как бы сдерживали в отношениях со мной свою обычную ярость. Мои друзья никогда не имели случая защищать от нападок какую-нибудь черту моего характера или поведения: не то чтобы ханжам ни разу не посчастливилось придумать н распространить обо мне какую-нибудь клевету, но они не придумали ни одной, которая им самим казалась бы правдоподобной. Я не могу отрицать тщеславия в мысли посвятить самому себе надгробное слово, но надеюсь, что оно не будет неуместно, и это было бы легко доказать с помощью фактов.

ТРАКТАТ О ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ПРИРОДЕ,

ПОПЫТКА ПРИМЕНИТЬ ОСНОВАННЫЙ НА ОПЫТЕ

МЕТОД РАССУЖДЕНИЯ К МОРАЛЬНЫМ ПРЕДМЕТАМ

Введение

Нет ничего более обычного и естественного для людей; претендующих на то, чтобы открыть миру что-либо новое в области философии и паук, чем путем порицания всех систем, предложенных их предшественниками, набивать цену собственным. И действительно, если бы они довольствовались сетованием на то невежество, в котором мы все еще пребываем по отношению к самым важным вопросам, какие только могут предстать перед судом человеческого разума, то лишь немногие из тех, кто знаком с наукой не согласились бы с ними вполне охотно. Человеку здравомыслящему и ученому легко понять шаткость основании даже тех систем, которые достигли наибольшего признания, и которыми предъявлены наивысшие претензии па точность и глубину мышления. Принципы, принятые па веру; следствия, выведенные из них с грехом пополам; недостаток связности в частях и очевидности в целом вот что постоянно можно встретить в системах наиболее выдающихся философов, вот что, по-видимому, навлекло опалу на саму философию.

Не требуется даже особенно глубокого знания для того, чтобы заметить несовершенное состояние паук в настоящее время: ведь и толпа, стоящая вне [храма пауки], может судить но тому шуму и тем крикам, которые она слышит, что не обстоит благополучно внутри. Нет ничего такого, что не было бы предметом спора и относительно чего люди пауки не придерживались бы противоположных мнений. Мы не обходим в наших спорах самого простого вопроса, а самый важный не в состоянии решить сколько-нибудь определенным образом, Споры множатся точно все решительно недостоверно, ведут же эти споры с величаишей горячностью точно все без исключения достоверно. Посреди всей этой суматохи награда достается не разуму, а красноречию; и всякий, кто достаточно искусен, чтобы представить самую безумную гипотезу в наиболее благоприятных красках, никогда не должен отчаиваться в возможности привлечь к ней приверженцев. Победу одерживают не вооруженные люди, владеющие копьем и мечом, а трубачи, барабанщики и музыканты армии.

Отсюда и проистекает, на мой взгляд, тот общий предрассудок против всякого рода метафизических рассуждений, который замечается даже среди людей , причисляющих себя к знатокам науки и придающих должное значение всякой другой отрасли литературы. Они понимают под метафизическими рассуждениями не такие, которые относятся к какой-либо специальной отрасли науки, по всякого рода аргументы, до известной степени туманные и требующие для своего понимания некоторой внимательности. Нам так часто приходилось понапрасну затрачивать труд на подобного рода исследования, что обычно мы отвергаем их без колебании и приходим к следующему решению: раз уж нам навсегда суждено быть жертвой ошибок и заблуждений, пусть они будут по крайней мере естественными и занимательными. И воистину только самый крайним скептицизм вместе с большой долей беспечности может оправдать это отвращение к метафизике. Ведь если даже истина вообще доступ на человеческому пониманию, она, несомненно, должна скрываться в очень большой и туманной глубине; и надеяться на то, что мы достигнем ее без всяких стараний, тогда как величайшим гениям:>то не удавалось с помощью крайних усилий, было бы, признаться, порядочным тщеславием и самонадеянностью. Философия, которую я собираюсь излагать, не претендует па подобное преимущество, и, будь она слишком легкой и очевидной, я бы счел это сильным доводом против нее. Несомненно, что все науки в большей пли меньшей степени имеют отношение к человеческой природе и что, сколь бы удаленными от последней мм казались некоторые из них, они все же возвращаются к ней тем или иным путем. Даже математика, естественная философия и естественная религия в известной мере зависят от пауки о человеке, поскольку они являются предметом познания людей и последние судят о них с помощью своих сил и способностей. Невозможно сказать, какие изменения и улучшения мы могли бы произвести в этих науках, если бы были в совершенстве знакомы с объемом и силой человеческого познания, а также могли объяснить природу как применяемых, нами идей, гак и операций, производимых нами в наших рассуждениях. На такие улучшения можно особенно надеяться к естественной религии, гак как она не довольствуется тем, что знакомит нас с природой высших сил, а задается далее целью указать их отношение к нам. И наши обязанности к ним, и, следовательно, мы сами являемся не только существами, которые мыслят, но и одним и: объектов, о которых мы мыслим.

Однако если такие науки, как математика, естественная философия и естественная религия, находятся в подобной зависимости от знания человека, то чего же иного можно ожидать от других наук, которые связаны с человеческой природой еще более тесно и близко? Единственной целью логики является объяснение принципов и операции нашей способности рассуждения, а также природы наших идеи: этика и критицизм 2 касаются наших вкусов и чувств, а политика рассматривает людей как объединенных в общество и зависимых друг от друга. В этих четырех науках: логике, этике, критицизме и политике содержится почти все то, что нам сколько-нибудь важно знать, равно как и то, что может способствовать усовершенствованию или украшению человеческого ума. Итак, единственный способ, с помощью которого мы можем надеяться достичь успеха в наших философских исследованиях, состоит в следующем: оставим тот тягостный, утомительный метод, которому мы до сих нор следовали, и, вместо того чтобы время от времени занимать пограничные замки или деревни, будем прямо брать приступом столицу, или центр этих наук, саму человеческую природу; став, наконец, господами последней, мы сможем надеяться па легкую победу и надо всем остальным. С этой позиции мы сможем распространить свои завоевания па все те науки, которые наиболее близко касаются человеческой жизни, а затем приступить на досуге к более полному ознакомлению и с теми науками, которые являются предметом простой любознательности. Нет сколько-нибудь значительного вопроса, решение которого не входило бы в состав, науки о человеке, и пи один такой вопрос не может быть решен с какой-либо достоверностью , прежде чем мы познакомимся с этой наукой. Итак, задаваясь целью объяснить принципы человеческой природы, мы действительности предлагаем полную систему паук, построенную на почти совершенно новом основании, причем это основание единственное, опираясь па которое науки могут стоять достаточно устойчиво.

Но если наука о человеке является единственным прочным основанием других наук, то единственное прочное основание, на которое мы можем поставить саму эту пауку, должно быть заложено в опыте и наблюдении. Соображение; что основанная па опыте философии применяется к предметам морали спустя более чем сто лет после того, как она была применена к предметам природы, но должно смущать нас, ибо на деле оказывается, что между возникновением этих наук лежит почти такой же интервал и что промежуток времени от Фалеса до Сократа приблизительно равен промежутку, отделяющему лорда Бекона от некоторых более поздних английских философов, которые начали основывать пауку о человеке па новом фундаменте, чем привлекли к себе внимание общественности и пробудили ее любознательность. Все это настолько бесспорно, что, как бы другие нации ми соперничали с памп и поэзии, как бы они ни превосходили пас и некоторых иных изящных искусствах, все усовершенствования в области разума и философии могут исходить только из страны терпимости и свободы. Нам исследует также думать, что: эти последние усовершенствования в науке о человеке окажут меньше чести пашей родине, чем первые, сделанные нами в естественной философии; напротив, мы скорее должны считать, что они принесут нам большую славу ввиду большей значимости этой науки и необходимости подобного ее преобразования. Ибо мне представляется очевидным, что сущность духа так же неизвестна нам, как и сущность внешних тел, и равным образом невозможно обрастать какое-либо представление о силах и качествах духа иначе как с помощью тщательных. И точных экспериментов и наблюдения над теми особыми действиями, которые являются результатом различных обстоятельств. И хотя мы должны стремиться к тому, чтобы сделать все свои принципы столь всеобщими, насколько это возможно, доводя свои эксперименты до крайних пределов и объясняя все действия из самых простых и немногочисленных причин, однако несомненно, что мы не можем выходить за пределы опыта и всякая гипотеза, претендующая на открытие наиболее первичных качеств человеческой природы, сразу же должна быть отвергнута как самонадеянная и вздорная.

Я не думаю, чтобы философ, прилагавший столь серьезные усилия, чтобы объяснить первые начала души, выказал бы себя большим знатоком той самой науки о человеческой природе, па объяснение которой он претендует-, или оказался очень сведущим в том, что естественно даст удовлетворение человеческому уму. Ибо нет ничего более достоверного, чем-то, что отчаяние производит на нас почти такое же действие, как и радость успеха: ведь стоит нам только убедиться в невозможности удовлетворить какое-либо желание, чтобы само это желание исчезло. Обнаружив, что нами достигнуты крайние пределы человеческого разума, мы чувствуем себя удовлетворенными, хотя вполне убеждаемся лишь в своем невежестве и понимаем, что не можем дать иного обоснования своим самым общим. И утонченным принципам , кроме нашего опыта, свидетельствующего об их реальности; но такое же обоснование дают и профаны, чтобы открыть его но отношению к наиболее исключительному, наиболее необычному явлению, не требуется предварительного изучения. Но если эта невозможность какого-либо дальнейшего прогресса способна удовлетворить читателя, то автор может извлечь более топкое удовлетворение из свободного признания своего невежества и из стремления осторожно избегать той ошибки, в которую впадали столь многие, а именно навязывания миру собственных предположении и гипотез под видом самых достоверных принципов. По достижении же учителем и учеником такого взаимного понимания и удовлетворения я уж не знаю, чего еще мы можем требовать от своей философии.

По если эту невозможность объяснения первых начал сочтут недостатком науки о человеке, то я решусь утверждать, что она разделяет этот недостаток со всеми другими науками и искусствами, которым мы вообще можем посвятить себя, причем не имеет значения, изучаются ли они в философских школах или же применяются па практике в мастерских самых захудалых ремесленников. Пи одна из этих наук, ни одно из этих искусств не может выйти за Пределы опыта или же установить какие-либо принципы, которые не были бы основаны на авторитете последнего. Правда, Моральной философии свойствен одни специфический изъян, которого мы не находим в философии естественной, а именно, накапливая опыты, она не может производить их намеренно, предумышленно, так, чтобы удовлетворительно разрешить всякую трудность, какая только может возникнуть. Когда я затрудняюсь указать действие одного тела па другое при некоторых условиях, мне остается только поставит»» их в данные условия и наблюдать, какие результаты получаются и этого. Но если я постараюсь таким же образом разъяснить любое сомнение в моральной философии, поставив себя в положение, подобное тому, которое я рассматриваю, то, как очевидно, такая рефлексия и такая предумышленность настолько нарушат действие моих естественных принципов, что вывести какое либо правильное заключение из рассматриваемого явления станет невозможным. Поэтому в указанной науке мы должны подбирать наши опыты путем осторожного наблюдения над человеческой жизнью; нам следует брать их так, какой и проявляются при обыденном течении жизни, в поведении людей, находящихся г, обществе, занимающихся делами или предающихся развлечениям. Тщательно собирая и сравнивая опыты этого рода, мы можем надеяться учредить с их помощью науку, которая не будет уступать в достоверности всякой другой науке, доступной человеческому познанию, и намного превзойдет ее но полезности
ТРАКТАТА О ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ПРИРОДЕ

КНИГА ПЕРВАЯ. О ПОЗНАНИИ

ЧАСТЬ 1. ОБ ИДЕЯХ, ИХ ПРОИСХОЖДЕНИИ, СОСТАВЕ.