Повесть «В людях» Горького была написана в 1914 году. В центре повествования – подросток, сирота, вынужденный ютиться у чужих людей и зарабатывать на жизнь непростым трудом. Подобный образ жизни и обозначает фраза «в людях», которой Максим Горький назвал свой рассказ.
Для лучшей подготовки к уроку литературы рекомендуем читать онлайн краткое содержание «В людях». Проверить полученные знания можно при помощи теста на нашем сайте.
Главные герои
Алексей Пешков – подросток, сирота, честный и порядочный мальчик, который стремится учиться, но вынужден тяжело зарабатывать себе на жизнь.
Другие персонажи
Саша – старший брат Алексея, надменный, жестокий мальчик.
Василий Васильевич Каширин – дед Алексея, скупой, бессердечный мужчина.
Акулина Ивановна – бабушка Алеши, добрая, ласковая женщина.
Людмила – хромая девушка, подруга Алеши.
Матрена – сестра Акулины Ивановны, жадная, сварливая, завистливая женщина.
Василий – старший сын Матрены, чертежник, добрый, снисходительный мужчина средних лет, хозяин Алеши.
Иван Ларионович – управляющий иконописной мастерской, добрый, терпеливый человек.
Павел Одинцов – подмастерье в иконописной мастерской, друг Алеши, честный, бойкий, умный мальчик.
«Королева Марго» – красавица-соседка, в которую тайно влюблен Алеша.
Осип – пожилой плотник, мудрый, толковый мужчина с волевым характером.
Глава I
Одиннадцатилетний Алеша Пешков служит « «мальчиком» при магазине «модной обуви» ». Хозяин постоянно напоминает ему, что он работает « в первоклассном магазине на главной улице города », и должен стоять у двери, как статуя, не гримасничая и не почесывая руки.
В магазине также работает приказчик и брат Алеши – Саша, старше его « и по годам и по должности ». Саша вовсю пользуется своим старшинством, и при случае не прочь унизить брата.
По утрам кухарка будит Алешу раньше всех, и тот сразу принимается за дело: чистит « обувь и платье хозяев, приказчика, Саши », ставит самовар, приносит дрова. Мальчику тяжело привыкнуть к новой жизни, которая неожиданно показала ему « свою неказистую, лживую изнанку ».
Между братьями разгорается сильный конфликт, а Алеша решается на побег. Однако этому не суждено было сбыться: мальчик проливает себе на руки кипящие щи, и оказывается в больнице.
Алеше кажется, что больница – гиблое место, где его непременно заморят до смерти. Нестерпимо болят обожженные руки, и он никак не может написать письмо бабушке, « чтобы она пришла и выкрала » внука из больницы. Солдат, пожалев мальчика, сообщает о его мучениях бабушке, и та следующим же утром забирает Алешу домой.
Глава II
Алеша узнает, что его дед, Василий Васильевич Каширин, начисто разорен. Жалея супруга, Акулина Ивановна старается « господа задобрить немножко » и тайком раздает милостыню.
На улице от Костромы Алеша узнает печальные вести о своих товарищах: кто-то умер, кто-то тяжело болен. От него же герой узнает о появлении новых соседей, у которых была хромая, но очень красивая старшая дочь Людмила.
Алеша знакомится с девочкой, и быстро находит с ней общий язык. Они много проводят вместе времени, и бабушка Алеши всячески поощряет эту дружбу.
Кострома рассказывает жуткую историю про покойника, местного охотника, который, как только стемнеет, « встает из гроба и ходит по кладбищу ». Мальчишки спорят, кто сможет пролежать до утра в гробу. Все боятся, и только Алеша соглашается. По совету бабушки он всю ночь читает молитвы, и ему даже удается уснуть. На следующий день Алеша становится настоящим героем улицы.
Глава III
Умирает младший брат Алеши, Коля – « убогонький », болезненный мальчик. Бабушка даже рада – не будет мучиться всю жизнь.
С бабушкой и дедом Алеша отправляется в лес, чтобы собрать дров и лекарственных трав. Акулина Ивановна ловко собирает травы и рассказывает внуку о « целебных свойствах зверобоя, буквицы, подорожника ».
Алеше так понравилось в лесу, что он каждый день просит бабушку ходить туда. Она соглашается, и так они проводят счастливое « лето, до поздней осени, собирая травы, ягоды, грибы и орехи ».
Однажды дед сообщает Алеше неприятную новость – он собирается отвезти его к бабушкиной сестре, Матрене, чтобы мальчик выучился на чертежника.
Глава IV
Алеша вновь оказывается « в городе, в двухэтажном белом доме, похожем на гроб ». Матрена всегда « очень сердита и криклива », а старший ее сын, напротив, добр и честен.
Алеше не нравится у дальних родственников – в доме Матрены часто ругаются, сплетничают, ссорятся друг с другом. У него много обязанностей: мытье полов, чистка самовара и медной посуды, доставка купленных овощей с базара, выполнение мелких хозяйских поручений.
Наконец, Алеша приступает к обучению. С первого раза ему не удается верно скопировать эскиз дома, и он решает « исправить дело помощью фантазии », дорисовав на чертеже « ворон, голубей, воробьев, а на земле перед домом - кривоногих людей, под зонтиками ». Третья попытка оказывается более удачной, но « старуха-хозяйка » против обучения Алеши. Она каждый раз строит ему козни, и мальчику ничего не остается, как прекратить попытки обучиться чертежному искусству.
Глава V
Не выдержав тяжелой жизни у склочных родственников, по весне Алеша сбегает, но к бабушке не возвращается. Прислушавшись к совету, он поступает посудником на пароход «Добрый». Для этого нужно согласие родственников, и бабушка уговаривает деда выправить Алеше паспорт.
Повар по прозвищу Смурый, к которому Алеша поступил в распоряжение, относится к нему доброжелательно. Узнав, что юный посудник обучен грамоте, он частенько просит его почитать вслух. Смурый постоянно напоминает мальчику о важности книг – « чтобы поумнеть, надо читать правильные книги ». Он жалеет, что недостаточно богат, в противном случае непременно отправил бы толкового Алешу учиться.
Глава VI
На место второго посудника, покинувшего пароход, берут « с берега вятского солдатика, костлявого, с маленькой головкой и рыжими глазами ». Он не справляется с первым же заданием – зарезать кур, и распускает птиц по палубе. Пассажиры принимаются всячески издеваться над ним, а Алеша мучительно размышляет о природе человеческой жестокости.
Алеша не раз задумывался о побеге с парохода, но всегда его останавливали мысли о Смуром. Но ставшая привычной жизнь на пароходе оборвалась весьма неожиданно – Алешу рассчитали за то, что у него воровал посуду официант и продавал ее пассажирам. Он получил « около восьми рублей - первые крупные деньги » в его жизни, а Смурый на память подарил бисерный кисет.
Глава VII
Вернувшись домой, Алеша почувствовал себя совершенно взрослым и закурил у деда на глазах. Это ему очень не понравилось, и бабушке пришлось в шутку потрепать внука, чтобы успокоить деда.
Дед предлагает Алеше вновь вернуться к Матрене, перезимовать у нее, а весной сбежать на теплоход. Однако такой план не устраивает мальчика. Поразмыслив, он решает « заняться ловлей певчих птиц ». Ко всеобщему удивлению, это занятие оказывается весьма выгодным. Но больше всего Алеше нравится свобода и независимость, которые перебивают в его душе даже жалость к птицам.
Дед считает, что внуку пора бросать ловлю птиц – нужно подумать о том, как выбиться в люди. Алешу больше всего привлекает жизнь казаков и солдат – « простая, веселая ». Он частенько сбегает на учения с солдатами, которые угощали его махоркой.
Однажды Алеше на долю выпало « тяжелое и поразительное » переживание, когда он стал свидетелем избиения и изнасилования женщины. При этом насильник – пьяный казак – похвалялся своим поступком. Мальчик с ужасом размышляет о том, что в такой чудовищной ситуации могла оказаться его мать или бабушка.
Глава VIII
С первым снегом Алешу вновь отправляют к Матрене. В ее доме все по-прежнему – давящая скука, сплетни, ссоры, злословие. Чтобы справиться с нарастающей тоской, Алеша усердно принимается за работу.
Он часто ходит полоскать белье вместе с прачками, которые поначалу осмеивали мальчика, но после привыкли и уже не обращали на него внимания. Алеше было « с ними было весело, интересно » – прачки прекрасно были осведомлены о жизни города, и щедро делились свежими новостями друг с другом.
« Желая побыть наедине с самим собою », Алеша уходит в сарай колоть дрова. Там его находят денщики, которые просят грамотного мальчика написать письмо родным в деревню или любовную записку. Именно от них он узнает историю о жене закройщика.
Молодая женщина любила читать и регулярно наведывалась в библиотеку. Однажды скучающие офицеры затеяли с ней « обидную и злую игру », принявшись писать любовные письма. В ответ женщина просила оставить ее в покое, сожалела о причиненном горе. Офицеры читали ее ответы, смеялись, и принимались строчить очередное письмо.
Алеша не в силах наблюдать за тем, как издеваются над женщиной. Он сообщает жене закройщика о глупой офицерской шутке, и та в благодарность за честность дает мальчику серебряную монетку. Алеша был настолько впечатлен умной и образованной женщиной, что решает прийти к ней вновь и попросить почитать книгу. Так мальчик открывает для себя совершенно новый, поразительный мир литературы.
Глава IX
Книги закройщицы казались Алеше очень дорогими, и он боялся, что хозяйка может их испортить. Но жажда чтения была сильнее, и он « стал брать маленькие разноцветные книжки в лавке, где по утрам покупал хлеб к чаю ». За прочтение каждой книжки Алеша платил лавочнику копейку.
Старуха Матрена, узнав о новом занятии Алеши, нашла книгу и « разодрала ее в клочья ». Однако это не останавливает мальчика, и он продолжает брать книги в лавке. В итоге у него набегает долг « на огромную сумму в сорок семь копеек ». Лавочник требует деньги, и Алеша вынужден признаться хозяину, что задолжал деньги. Хозяин расплачивается за Алешин долг и начинает выписывать газету, которую мальчик читает вслух всей семье.
Однажды по вине хозяйского ребенка распаялся самовар. Попадает за это Алеше: старуха сильно избила его « пучком сосновой лучины », загнав в тело мальчика множество заноз. После осмотра доктор хочет составить « составить протокол об истязании », но Алеша не стал жаловаться. Семья в знак благодарности разрешает брать ему книги у закройщицы. Так Алеша приобщается к хорошим французским романам.
Глава Х
В доме поселяется « черноглазая молодая дама с девочкой и матерью ». Дама была красива « той редкой красотой, которая всегда кажется новой », и неизменно находилась в окружении мужчин.
Алеша, восхищенный внешностью новой соседки, называет ее про себя Королева Марго. Он очень привязывается к ее пятилетней хорошенькой дочери: часто играет с ней, читает сказки. В благодарность Королева Марго хочет что-то подарить Алеше, но мальчик просит только разрешения брать у нее книги. Он объясняет свою просьбу тем, что « жить очень трудно и скучно, а читая книги, забываешь об этом ». Так мальчик впервые знакомится с русской поэзией.
Накануне праздников у Алеши « страшно вспухли веки и совсем закрылись глаза ». Испугавшись, что мальчик ослепнет, хозяева показывают его доктору, который прорезает больному веки изнутри. Несколько дней Алеша лежит с повязкой « в мучительной, черной скуке », но все обходится.
Глава XI
Весной Алеша устраивается « посудником на пароходе «Пермь»» с окладом 7 рублей в месяц. В этот раз поваром оказыв ается «Иван Иванович, по прозвищу Медвежонок » – маленький, полненький щеголь. Но самым интересным человеком на пароходе является « кочегар Яков Шумов, широкогрудый, квадратный мужик », заядлый картежник, обжора и любитель рассказать байки.
Якова забавляют деньги, но он совсем не жаден. От скуки он учит играть в карты Алешу, и тот, в силу своей юношеской горячности, проигрывает ему пять рублей, новые сапоги и поддевку. Яков сердито возвращает мальчику его проигрыш, оставив себе только рубль « за науку ».
Алеша с удовольствием слушает рассказы Якова, но замечает, что в них нет «души», как в книгах.
Глава XII
Поздней осенью Алеша поступает « учеником в мастерскую иконописи ». Его хозяйка, « мягкая и пьяненькая старушка », заявляет, что днем он будет помогать в лавке, а вечером – учиться. В лавке приказчик заставляет его выучить цены на все иконы, имена все святых и в каких бедах они помогают.
Главные покупатели – « старообрядцы из Заволжья, недоверчивый и угрюмый лесной народ ». В обязанности Алеши входит зазывание покупателей на улице, навязчивая реклама своего товара. Мальчик жалеет покупателей, которые вынуждены втридорога платить за иконы, но с грустью понимает – от жизни не убежишь.
Глава XIII
В иконописной мастерской « работает около двадцати человек «богомазов» из Палеха, Холуя, Мстеры », которые любят петь невеселые, заунывные песни.
Иконопись не привлекает Алешу, потому что работа разделена « на длинный ряд действий, лишенных красоты, не способных возбудить любовь к делу, интерес к нему ». Мальчику неприятно смотреть на иконы в процессе их написания: святые на них были изображены без лица или рук.
Управляет мастерской Иван Ларионыч – тихий, спокойный человек. Он показывает, « как надо работать, даже лучшие мастера охотно слушали его советы ».
Глава XIV
Поначалу Алеша выполняет функцию подмастерья: отделяет для красок белки от желтков, растирает краски и «присматривается» к мастерству. Вскоре он замечает, что люди, « занятые этим раздробленным на куски мастерством, не любят его и страдают мучительной скукой ».
По вечерам Алеша рассказывает неграмотным мастеровым о своей жизни на пароходе, разные истории из книг, читает им, и вскоре занимает « в мастерской какое-то особенное место - рассказчика и чтеца ». Чтение благотворно влияет на людей, привыкших работать в страшной скуке. Наибольшее же оживление вызывает у них поэма Лермонтова «Демон».
Алеша заводит дружбу с Павлом Одинцовым, который любил рисовать карикатуры на мастеровых. Желая развлечь иконописцев, ребята принимаются разыгрывать сценки, и даже настоящие спектакли.
Глава XV
В день именин Алеша получает от всех мастеровых подарок – « маленький, красиво написанный образ Алексия - божия человека ». Однако радостное настроение быстро омрачается очередной стычкой с приказчиком, который откровенно недолюбливал мальчика.
Алеше тяжело жить в таких условиях, постоянно терпеть унижения и лишения. Ему кажется, будто он барахтается в какой-то жиже, все больше увязая в ней, и даже любимая бабушка не в состоянии понять и морально поддержать его.
Поддавшись тоскливому настроению, Алеша решает « снова поступить на пароход и, спустившись в Астрахань, убежать в Персию ». Однако планы мальчика нарушает Василий, бабушкин племянник, который приглашает его работать десятником – « принимать всякий материал, смотреть, чтоб всё было вовремя на месте и чтоб рабочие не воровали ».
Глава XVI
Торговые ряды часто затапливает, и Алеша возит хозяина на лодке. Ему нравится новая работа, позволяющая по вечерам много читать. В квартире Королевы Марго теперь живет большое семейство, и гимназисты делятся с Алешей своими книгами.
Новые товарищи Алеши старше его, и мальчик невольно завидует им – ведь они учатся. « Не желая ни в чем отставать от них », он влюбляется в барышню Птицыну. Однако из этой затеи не выходит ничего хорошего – Алеша предлагает своей «даме» прокатиться по пруду на доске, но та переворачивается, и барышня оказывается в тине, теряя всю свою привлекательность.
Глава XVII
Каждое утро в шесть часов утра Алеша отправляется на работу на Ярмарку. Там его встречают интересные люди – плотники, штукатуры, каменщики, кровельщики. В обязанности Алеши входит следить за тем, что рабочий люд не воровал материалы со стройки.
Плотник Осип – мудрый и толковый старик – берет под свою опеку Алешу, которому поначалу было неловко следить за взрослыми мастерами. Он рассказывает, кто из бригады хитер и вороват, а кто – наивен и честен.
Платят Алеше очень мало, и он живет впроголодь. Работники из жалости подкармливают мальчика, а тот читает им книги.
Глава XVIII
Алеша все больше привязывается к Осипу, в котором он видит все прекрасные качества своих прежних товарищей. Он кажется мальчику « гораздо умнее всех людей, когда-либо встреченных » им на жизненном пути. Осип привлек внимание мальчика не только умом, но и способностью не поддаваться внешним условиям, сохранить себя « среди поразительно неустойчивых людей» .
Глава XIX
Зимой на Ярмарке почти нет работы, и Алеша выполняет « многочисленные мелкие обязанности » по дому. Он не на шутку увлекается поэзией и даже пытается писать стихи.
Мальчик, замечает, что в последнее время хозяин стал удивительно тих и задумчив. Казалось, что-то « подорвало ему сердце, и теперь он жил не уверенно, не охотно, а как-то так, по привычке ».
По вечерам Алеша с удовольствием ходит в трактир, хозяин которого, большой любитель пения, всегда рад принять у себя хороших певцов из народа. Однажды Алеша приглашает хозяина насладиться душевным пением вместе с ним и тот соглашается.
Хозяин близко к сердцу принимает пение простого рабочего, и делится с Алешей своей сердечной болью – он влюбился в прекрасную женщину, ставшую для него настоящей отрадой. Однако она была замужем за фальшивомонетчиком, осужденным на каторгу, и отправилась вслед за мужем в Сибирь. Хозяин признается, что если опять встретит ее, то без сожаления бросит семью.
Глава ХХ
В течение трех лет Алеша трудится «десятником», наблюдая за тем, как с приходом холодов рабочие ломают опустевшие лавки, а весной отстраивают их заново. Это кажется мальчику глупым, как и вся жизнь.
В возрасте пятнадцати лет Алеша « чувствовал себя пожилым человеком », познавшим всей тайны бытия и безмерно уставшего от жизни. Понимая, что нужно как-то выкарабкиваться из этого болота, Алеша решает осенью уехать в Казань, чтобы пристроиться там учиться.
Заключение
Произведение Максима Горького во многом автобиографично, и раскрывает главную проблему – конфликт человека и эпохи. Основная идея повести – несмотря на все жизненные невзгоды сохранить в себе человечность, чистые душевные порывы.
Краткий пересказ «В людях» будет полезен как для читательского дневника, так и для подготовки к уроку литературы.
Тест по повести
Проверьте запоминание краткого содержания тестом:
Рейтинг пересказа
Средняя оценка: 4.1 . Всего получено оценок: 100.
[ 6 ]Огорчило, но желания читать не убавилось. Задолжал лавочнику огромную сумму в 47 копеек. Он чистил одежду и подумывал уже не взять ли из кармана. Было совестно потому, что однажды, чистив одежду, нашел двугривенный и вспомнил лишь через несколько дней. Вернул. «Этот не украдет, я знаю». Хозяин заметил, что Алеша загрустил и спросил. Мальчик признался и хозяин дал ему полтинник, только чтобы не рассказывал никому. Читал для них «Московский листок». У хозяев память плохая. Ему нравятся стихи, а женщины считают это баловством. Ему уже разрешали читать по ночам, но свечи не давали. «Эти иллюстрации раздвигали предо мною землю все шире и шире, украшая ее сказочными городами, показывая мне высокие горы, красивые берега морей. Жизнь чудесно разрасталась, земля становилась заманчивее, богаче людьми, обильнее городами и всячески разнообразнее». В великий пост читать запретили. «Читая, я чувствовал себя здоровее, сильнее, работал скоро и ловко, у меня была цель: чем скорее кончу, тем больше останется времени для чтения. Лишенный книг, я стал вялым, ленивым, меня начала одолевать незнакомая мне раньше болезненная забывчивость».
Однажды вечером прозвучал удар колокола. Царя убили. За что? Поставил самовар. Старший ребенок стащил кран и стал им играть. Готов ли самовар? «Готов». Старуха била его пучком сосновой лучины. Не очень больно, но осталось много заноз. Спина вспухла. У доктора жаловаться отказался. 42 щепки вытащили. Дома встретили хорошо, просили подробно рассказать, как лечили. «Удивлял меня этот их напряженный интерес к болезням, к боли и ко всему неприятному!».
Читал много. Но в книгах все было иначе. Если кто-то жесток, то понятно, почему он жесток. В жизни люди были необъяснимо жестоки. Снова брал книги у закройщицы. Понравился роман Гонкура, потом «подлинная история маленького оборвыша» Гринвуда. Потом попалась настоящая «правильная» книга «Евгения Гранде». В этих книгах не было злодеев, добряков, были просто люди. Нравился Вальтер Скотт. С закройщицей вкусы не сходились. Ему не нравились книги о любви.
Об этой женщине говорили все хуже. Она не уезжала. Он жалел ее. Весной уехала. Грустил, хотелось еще раз увидеть.
Часть X
В этом же доме поселилась молодая дама с дочкой и матерью. Дама очень красива. Сравнивал с Дианой Пуатье, королевой Марго, Ла-Вальер и другими красавицами - героинями исторических романов. Ее постоянно окружали офицеры. Дочка была также красива. Играл с нею и очень полюбила. Говорила «до завтра».любила слово «завтра». Однажды дама застала его со спящей девочкой на руках. Отобрали. Девочка не засыпала. Его позвали, чтобы он уложил ее спать. Дама хотела ему что-нибудь подарить, но мальчик отказался. Давала читать книги. Басня о Свободе и Палке. Остальное не так интересно. Дала Пушкина «Руслана и Людмилу». Очень нравилось, переписывал в тетрадь. Рассказала ему о Пушкине. Потом Беранже, озорничал. Он стал у хозяев «мальчиком на посылках».
Даму называл Королевой Марго. К ней приходил офицер, играющий на скрипке. «Только песне нужна красота, Красоте же и песни не надо.
Глава I
Я – в людях, служу «мальчиком» при магазине «модной обуви», на главной улице города.
Мой хозяин – маленький, круглый человечек; у него бурое, стертое лицо, зеленые зубы, водянисто-грязные глаза. Он кажется мне слепым, и, желая убедиться в этом, я делаю гримасы.
– Не криви рожу, – тихонько, но строго говорит он.
Неприятно, что эти мутные глаза видят меня, и не верится, что они видят, – может быть, хозяин только догадывается, что я гримасничаю?
– Я сказал – не криви рожу, – еще тише внушает он, почти не шевеля толстыми губами.
– Не чеши рук, – ползет ко мне его сухой шепот. – Ты служишь в первоклассном магазине на главной улице города, это надо помнить! Мальчик должен стоять при двери, как статуй…
Я не знаю, что такое статуй, и не могу не чесать рук, – обе они до локтей покрыты красными пятнами и язвами, их нестерпимо разъедает чесоточный клещ.
– Ты чем занимался дома? – спрашивает хозяин, рассматривая мои руки.
Я рассказываю, он качает круглой головой, плотно оклеенной серыми волосами, и обидно говорит:
– Ветошничество – это хуже нищенства, хуже воровства.
Не без гордости я заявляю:
– Я ведь и воровал тоже.
Тогда, положив руки на конторку, точно кот лапы, он испуганно упирается пустыми глазами в лицо мне и шипит:
– Что-о? Как это воровал?
Я объясняю – как и что.
– Ну, это сочтем за пустяки. А если ты у меня украдешь ботинки али деньги, я тебя устрою в тюрьму до твоих совершенных лет…
Он сказал это спокойно, я испугался и еще больше невзлюбил его.
Кроме хозяина, в магазине торговал мой брат, Саша Яковов, и старший приказчик – ловкий, липкий и румяный человек. Саша носил рыженький сюртучок, манишку, галстук, брюки навыпуск, был горд и не замечал меня.
Когда дед привел меня к хозяину и просил Сашу помочь мне, поучить меня, – Саша важно нахмурился, предупреждая:
– Нужно, чтоб он меня слушался!
Положив руку на голову мою, дед согнул мне шею.
– Слушай его, он тебя старше и по годам и по должности…
А Саша, выкатив глаза, внушил мне:
– Помни, что дедушка сказал!
И с первого же дня начал усердно пользоваться своим старшинством.
– Каширин, не вытаращивай зенки, – советовал ему хозяин.
– Я – ничего-с, – отвечал Саша, наклоняя голову, но хозяин не отставал:
– Не бычись, покупатели подумают, что ты козел…
Приказчик почтительно смеялся, хозяин уродливо растягивал губы, Саша, багрово налившись кровью, скрывался за прилавком.
Мне не нравились эти речи, я не понимал множества слов, иногда казалось, что эти люди говорят на чужом языке.
Когда входила покупательница, хозяин вынимал из кармана руку, касался усов и приклеивал на лицо свое сладостную улыбку; она, покрывая щеки его морщинами, не изменяла слепых глаз. Приказчик вытягивался, плотно приложив локти к бокам, а кисти их почтительно развешивал в воздухе, Саша пугливо мигал, стараясь спрятать выпученные глаза, я стоял у двери, незаметно почесывая руки, и следил за церемонией продажи.
Стоя перед покупательницей на коленях, приказчик примеряет башмак, удивительно растопырив пальцы. Руки у него трепещут, он дотрагивается до ноги женщины так осторожно, точно боится сломать ногу, а нога – толстая, похожа на бутылку с покатыми плечиками, горлышком вниз.
Однажды какая-то дама сказала, дрыгая ногой и поеживаясь:
– Ах, как вы щекочете…
– Это-с – из вежливости, – быстро и горячо объяснил приказчик.
Было смешно смотреть, как он липнет к покупательнице, и, чтобы не смеяться, я отворачивался к стеклу двери. Но неодолимо тянуло наблюдать за продажей, – уж очень забавляли меня приемы приказчика, и в то же время я думал, что никогда не сумею так вежливо растопыривать пальцы, так ловко насаживать башмаки на чужие ноги.
Часто, бывало, хозяин уходил из магазина в маленькую комнатку за прилавком и звал туда Сашу; приказчик оставался глаз на глаз с покупательницей. Раз, коснувшись ноги рыжей женщины, он сложил пальцы щепотью и поцеловал их.
– Ах, – вздохнула женщина, – какой вы шалунишка!
А он надул щеки и тяжко произнес:
Тут я расхохотался до того, что, боясь свалиться с ног, повис на ручке двери, дверь отворилась, я угодил головой в стекло и вышиб его. Приказчик топал на меня ногами, хозяин стучал по голове моей тяжелым золотым перстнем, Саша пытался трепать мои уши, а вечером, когда мы шли домой, строго внушал мне:
– Прогонят тебя за эти штуки! Ну, что тут смешного?
И объяснил: если приказчик нравится дамам – торговля идет лучше.
– Даме и не нужно башмаков, а она придет да лишние купит, только бы поглядеть на приятного приказчика. А ты – не понимаешь! Возись с тобой…
Это меня обидело, – никто не возился со мной, а он тем более.
По утрам кухарка, женщина больная и сердитая, будила меня на час раньше, чем его; я чистил обувь и платье хозяев, приказчика, Саши, ставил самовар, приносил дров для всех печей, чистил судки для обеда. Придя в магазин, подметал пол, стирал пыль, готовил чай, разносил покупателям товар, ходил домой за обедом; мою должность у двери в это время исполнял Саша и, находя, что это унижает его достоинство, ругал меня:
– Увалень! Работай вот за тебя…
Мне было тягостно и скучно, я привык жить самостоятельно, с утра до ночи на песчаных улицах Кунавина, на берегу мутной Оки, в поле и в лесу. Не хватало бабушки, товарищей, не с кем было говорить, а жизнь раздражала, показывая мне свою неказистую, лживую изнанку.
Нередко случалось, что покупательница уходила, ничего не купив, – тогда они, трое, чувствовали себя обиженными. Хозяин прятал в карман свою сладкую улыбку, командовал:
– Каширин, прибери товар!
И ругался:
– Ишь нарыла, свинья! Скушно дома сидеть дуре, так она по магазинам шляется. Была бы моей женой – я б тебя…
Его жена, сухая, черноглазая, с большим носом, топала на него ногами и кричала, как на слугу.
Часто, проводив знакомую покупательницу вежливыми поклонами и любезными словами, они говорили о ней грязно и бесстыдно, вызывая у меня желание выбежать на улицу и, догнав женщину, рассказать, как говорят о ней.
Я, конечно, знал, что люди вообще плохо говорят друг о друге за глаза, но эти говорили обо всех особенно возмутительно, как будто они были кем-то признаны за самых лучших людей и назначены в судьи миру. Многим завидуя, они никогда никого не хвалили и о каждом человеке знали что-нибудь скверное.
Как-то раз в магазин пришла молодая женщина, с ярким румянцем на щеках и сверкающими глазами, она была одета в бархатную ротонду с воротником черного меха, – лицо ее возвышалось над мехом, как удивительный цветок. Сбросив с плеч ротонду на руки Саши, она стала еще красивее: стройная фигура была туго обтянута голубовато-серым шелком, в ушах сверкали брильянты, – она напомнила мне Василису Прекрасную, и я был уверен, что это сама губернаторша. Ее приняли особенно почтительно, изгибаясь перед нею, как перед огнем, захлебываясь любезными словами. Все трое метались по магазину, точно бесы; на стеклах шкапов скользили их отражения, казалось, что все кругом загорелось, тает и вот сейчас примет иной вид, иные формы.
А когда она, быстро выбрав дорогие ботинки, ушла, хозяин, причмокнув, сказал со свистом:
– С-сука…
– Одно слово – актриса, – с презрением молвил приказчик.
И они стали рассказывать друг другу о любовниках дамы, о ее кутежах.
После обеда хозяин лег спать в комнатке за магазином, а я, открыв золотые его часы, накапал в механизм уксуса. Мне было очень приятно видеть, как он, проснувшись, вышел в магазин с часами в руках и растерянно бормотал:
– Что за оказия? Вдруг часы вспотели! Никогда этого не бывало – вспотели! Уж не к худу ли?
Несмотря на обилие суеты в магазине и работы дома, я словно засыпал в тяжелой скуке, и все чаще думалось мне: что бы такое сделать, чтоб меня прогнали из магазина?
Снежные люди молча мелькают мимо двери магазина, – кажется, что они кого-то хоронят, провожают на кладбище, но опоздали к выносу и торопятся догнать гроб. Трясутся лошади, с трудом одолевая сугробы. На колокольне церкви за магазином каждый день уныло звонят – Великий пост; удары колокола бьют по голове, как подушкой: не больно, а глупеешь и глохнешь от этого.
Однажды, когда я разбирал на дворе, у двери в магазин, ящик только что полученного товара, ко мне подошел церковный сторож, кособокий старичок, мягкий, точно из тряпок сделан, и растрепанный, как будто его собаки рвали.
– Ты бы, человече божий, украл мне калошки, а? – предложил он.
Я промолчал. Присев на пустой ящик, он зевнул, перекрестил рот и – снова:
– Украдь, а?
– Воровать нельзя! – сообщил я ему.
– А воруют, однако. Уважь старость!
Он был приятно не похож на людей, среди которых я жил; я почувствовал, что он вполне уверен в моей готовности украсть, и согласился подать ему калоши в форточку окна.
– Вот и ладно, – не радуясь, спокойно сказал он. – Не омманешь? Ну, ну, уж я вижу, что не омманешь…
Посидел с минуту молча, растирая грязный, мокрый снег подошвой сапога, потом закурил глиняную трубку и вдруг испугал меня:
– А ежели я тебя омману? Возьму эти самые калоши, да к хозяину отнесу, да и скажу, что продал ты мне их за полтину? А? Цена им свыше двух целковых, а ты – за полтину! На гостинцы, а?
Я немотно смотрел на него, как будто он уже сделал то, что обещал, а он все говорил тихонько, гнусаво, глядя на свой сапог и попыхивая голубым дымом.
– Если окажется, напримерно, что это хозяин же и научил меня: иди испытай мне мальца – насколько он вор? Как тогда будет?
– Не дам я тебе калоши, – сказал я сердито.
– Теперь уж нельзя не дать, коли обещал!
Он взял меня за руку, привлек к себе и, стукая холодным пальцем по лбу моему, лениво продолжал:
– Как же это ты ни с того ни с сего – на, возьми?!
– Ты сам просил.
– Мало ли чего я могу попросить! Я тебя попрошу церкву ограбить, как же ты – ограбишь? Разве можно человеку верить? Ах ты, дурачок…
И, оттолкнув меня, он встал.
– Калошев мне не надо краденых, я не барин, калошей не ношу. Это я пошутил только… А за простоту твою, когда Пасха придет, я те на колокольню пущу, звонить будешь, город поглядишь…
– Я знаю город.
– С колокольни он краше…
Зарывая носки сапог в снег, он медленно ушел за угол церкви, а я, глядя вслед ему, уныло, испуганно думал: действительно пошутил старичок или подослан был хозяином проверить меня? Идти в магазин было боязно.
На двор выскочил Саша и закричал:
– Какого черта ты возишься!
Я замахнулся на него клещами, вдруг взбесившись.
Я знал, что он и приказчик обкрадывают хозяина: они прятали пару ботинок или туфель в трубу печи, потом, уходя из магазина, скрывали их в рукавах пальто. Это не нравилось мне и пугало меня, – я помнил угрозу хозяина.
– Ты воруешь? – спросил я Сашу.
– Не я, а старший приказчик, – объяснил он мне строго, – я только помогаю ему. Он говорит – услужи! Я должен слушаться, а то он мне пакость устроит. Хозяин! Он сам вчерашний приказчик, он все понимает. А ты молчи!
Говоря, он смотрел в зеркало и поправлял галстук теми же движениями неестественно растопыренных пальцев, как это делал старший приказчик. Он неутомимо показывал мне свое старшинство и власть надо мною, кричал на меня басом, а приказывая мне, вытягивал руку вперед отталкивающим жестом. Я был выше его и сильнее, но костляв и неуклюж, а он – плотненький, мягкий и масляный. В сюртуке и брюках навыпуск он казался мне важным, солидным, но было в нем что-то неприятное, смешное. Он ненавидел кухарку, бабу странную, – нельзя было понять, добрая она или злая.
– Лучше всего на свете люблю я бои, – говорила она, широко открыв черные, горячие глаза. – Мне все едино, какой бой: петухи ли дерутся, собаки ли, мужики – мне это все едино!
И если на дворе дрались петухи или голуби, она, бросив работу, наблюдала за дракою до конца ее, глядя в окно, глухая, немая. По вечерам она говорила мне и Саше:
– Что вы, ребятишки, зря сидите, подрались бы лучше!
Саша сердится:
– Я тебе, дуре, не ребятишка, а второй приказчик!
– Ну этого я не вижу. Для меня, покуда не женат, ребенок!
– Дура, дурья голова…
– Бес умен, да его бог не любит.
Ее поговорки особенно раздражали Сашу, он дразнил ее, а она, презрительно скосив на него глаза, говорила:
– Эх ты, таракан, богова ошибка!
Не однажды он уговаривал меня намазать ей, сонной, лицо ваксой или сажей, натыкать в ее подушку булавок или как-нибудь иначе «подшутить» над ней, но я боялся кухарки, да и спала она чутко, часто просыпаясь; проснется, зажжет лампу и сидит на кровати, глядя куда-то в угол. Иногда она приходила ко мне за печку и, разбудив меня, просила хрипло:
– Не спится мне, Лексейка, боязно чего-то, поговори-ка ты со мной.
Сквозь сон я что-то рассказывал ей, а она сидела молча и покачивалась. Мне казалось, что горячее тело ее пахнет воском и ладаном и что она скоро умрет. Может быть, даже сейчас вот ткнется лицом в пол и умрет. Со страха я начинал говорить громко, но она останавливала меня:
– Шш! А то сволочи проснутся, подумают про тебя, что ты любовник мой…
Сидела она около меня всегда в одной позе: согнувшись, сунув кисти рук между колен, сжимая их острыми костями ног. Грудей у нее не было, и даже сквозь толстую холстину рубахи проступали ребра, точно обручи на рассохшейся бочке. Сидит долго молча и вдруг прошепчет:
– Хоть умереть бы, что ли, такая все тоска…
Или спросит кого-то:
– Вот и дожила – ну?
– Спи! – говорила она, прерывая меня на полуслове, разгибалась и, серая, таяла бесшумно в темноте кухни.
– Ведьма! – звал ее Саша за глаза.
Я предложил ему:
– А ты в глаза скажи ей это!
– Думаешь, побоюсь?
Но тотчас же сморщился, говоря:
– Нет, в глаза не скажу! Может, она вправду ведьма…
Относясь ко всем пренебрежительно и сердито, она и мне ни в чем не мирволила, – дернет меня за ногу в шесть часов утра и кричит:
– Буде дрыхнуть-то! Тащи дров! Ставь самовар! Чисти картошку!..
Просыпался Саша и ныл:
– Что ты орешь? Я хозяину скажу, спать нельзя…
Быстро передвигая по кухне свои сухие кости, она сверкала в его сторону воспаленными бессонницей глазами:
– У, богова ошибка! Был бы ты мне пасынок, я бы тебя ощипала.
– Проклятая, – ругался Саша и по дороге в магазин внушал мне: – Надо сделать, чтоб ее прогнали. Надо, незаметно, соли во все подбавлять, – если у нее все будет пересолено, прогонят ее. А то керосину! Ты чего зеваешь?
Он сердито фыркнул:
Кухарка умерла на наших глазах: наклонилась, чтобы поднять самовар, и вдруг осела на пол, точно кто-то толкнул ее в грудь, потом молча свалилась на бок, вытягивая руки вперед, а изо рта у нее потекла кровь.
Мы оба тотчас поняли, что она умерла, но, стиснутые испугом, долго смотрели на нее, не в силах слова сказать. Наконец Саша стремглав бросился вон из кухни, а я, не зная, что делать, прижался у окна, на свету. Пришел хозяин, озабоченно присел на корточки, пощупал лицо кухарки пальцем, сказал:
– Действительно умерла… Что такое?
И стал креститься в угол, на маленький образок Николы Чудотворца, а помолившись, скомандовал в сени:
– Каширин, беги, объяви полиции!
Пришел полицейский, потоптался, получил на чай, ушел; потом снова явился, а с ним – ломовой извозчик; они взяли кухарку за ноги, за голову и унесли ее на улицу. Заглянула из сеней хозяйка, приказала мне:
– Вымой пол!
А хозяин сказал:
– Хорошо, что она вечером померла…
Я не понял, почему это хорошо. Когда ложились спать, Саша сказал мне необычно кротко:
– Не гаси лампу!
Я — в людях, служу «мальчиком» при магазине «модной обуви», на главной улице города. Мой хозяин — маленький круглый человечек; у него бурое, стертое лицо, зеленые зубы, водянисто-грязные глаза. Он кажется мне слепым, и, желая убедиться в этом, я делаю гримасы. — Не криви рожу, — тихонько, но строго говорит он. Неприятно, что эти мутные глаза видят меня, и не верится, что они видят, — может быть, хозяин только догадывается, что я гримасничаю? — Я сказал — не криви рожу, — еще тише внушает он, почти не шевеля толстыми губами. — Не чеши рук, — ползет ко мне его сухой шёпот. — Ты служишь в первоклассном магазине на главной улице города, это надо помнить! Мальчик должен стоять при двери, как статуй... Я не знаю, что́ такое статуй, и не могу не чесать рук: обе они до локтей покрыты красными пятнами и язвами, их нестерпимо разъедает чесоточный клещ. — Ты чем занимался дома? — спрашивает хозяин, рассматривая мои руки. Я рассказываю, он качает круглой головой, плотно оклеенной серыми волосами, и обидно говорит: — Ветошничество — это хуже нищенства, хуже воровства. Не без гордости я заявляю: — Я ведь и воровал тоже! Тогда, положив руки на конторку, точно кот лапы, он испуганно упирается пустыми глазами в лицо мне и шипит: — Что-о? Как это воровал? Я объясняю — как и что. — Ну, это сочтем за пустяки. А вот если ты у меня украдешь ботинки али деньги, я тебя устрою в тюрьму до твоих совершенных лет... Он сказал это спокойно, я испугался и еще больше невзлюбил его. Кроме хозяина, в магазине торговал мой брат, Саша Яковов, и старший приказчик — ловкий, липкий и румяный человек. Саша носил рыженький сюртучок, манишку, галстук, брюки навыпуск, был горд и не замечал меня. Когда дед привел меня к хозяину и просил Сашу помочь мне, поучить меня, — Саша важно нахмурился, предупреждая: — Нужно, чтоб он меня слушался! Положив руку на голову мою, дед согнул мне шею. — Слушай его, он тебя старше и по годам и по должности... А Саша, выкатив глаза, внушил мне: — Помни, что́ дедушка сказал! И с первого же дня начал усердно пользоваться своим старшинством. — Каширин, не вытаращивай зенки, — советовал ему хозяин. — Я — ничего-с, — отвечал Саша, наклоняя голову, но хозяин не отставал: — Не бычись, покупатели подумают, что ты козел... Приказчик почтительно смеялся, хозяин уродливо растягивал губы, Саша, багрово налившись кровью, скрывался за прилавком. Мне не нравились эти речи, я не понимал множества слов, иногда казалось, что эти люди говорят на чужом языке. Когда входила покупательница, хозяин вынимал из кармана руку, касался усов и приклеивал на лицо свое сладостную улыбку; она, покрывая его щеки морщинами, не изменяла слепых глаз. Приказчик вытягивался, плотно приложив локти к бокам, а кисти их почтительно развешивал в воздухе, Саша пугливо мигал, стараясь спрятать выпученные глаза, я стоял у двери, незаметно почесывая руки, и следил за церемонией продажи. Стоя перед покупательницей на коленях, приказчик примеряет башмак, удивительно растопырив пальцы. Руки у него трепещут, он дотрагивается до ноги женщины так осторожно, точно боится сломать ногу, а нога — толстая, похожа на бутылку с покатыми плечиками, горлышком вниз. Однажды какая-то дама сказала, дрыгая ногой и поеживаясь: — Ах, как вы щекочете... — Это-с — из вежливости, — быстро и горячо объяснил приказчик. Было смешно смотреть, как он липнет к покупательнице, и, чтобы не смеяться, я отворачивался к стеклу двери. Но неодолимо тянуло наблюдать за продажей, — уж очень забавляли меня приемы приказчика, и в то же время я думал, что никогда не сумею так вежливо растопыривать пальцы, так ловко насаживать башмаки на чужие ноги. Часто, бывало, хозяин уходил из магазина в маленькую комнатку за прилавком и звал туда Сашу; приказчик оставался глаз на глаз с покупательницей. Раз, коснувшись ноги рыжей женщины, он сложил пальцы щепотью и поцеловал их. — Ах, — вздохнула женщина, — какой вы шалунишка! А он надул щеки и тяжко произнес: — Мм-ух! Тут я расхохотался до того, что, боясь свалиться с ног, повис на ручке двери, дверь отворилась, я угодил головой в стекло и вышиб его. Приказчик топал на меня ногами, хозяин стучал по голове моей тяжелым золотым перстнем, Саша пытался трепать мои уши, а вечером, когда мы шли домой, строго внушал мне: — Прогонят тебя за эти штуки! Ну, что́ тут смешного? И объяснил: если приказчик нравится дамам — торговля идет лучше. — Даме и не нужно башмаков, а она придет да лишние купит, только бы поглядеть на приятного приказчика. А ты — не понимаешь! Возись с тобой... Это меня обидело, — никто не возился со мной, а он тем более. По утрам кухарка, женщина больная и сердитая, будила меня на час раньше, чем его; я чистил обувь и платье хозяев, приказчика, Саши, ставил самовар, приносил дров для всех печей, чистил судки для обеда. Придя в магазин, подметал пол, стирал пыль, готовил чай, разносил покупателям товар, ходил домой за обедом; мою должность у двери в это время исполнял Саша и, находя, что это унижает его достоинство, ругал меня: — Увалень! Работай вот за тебя... Мне было тягостно и скучно, я привык жить самостоятельно, с утра до ночи на песчаных улицах Кунавина, на берегу мутной Оки, в поле и в лесу. Не хватало бабушки, товарищей, не с кем было говорить, а жизнь раздражала, показывая мне свою неказистую, лживую изнанку. Нередко случалось, что покупательница уходила, ничего не купив, — тогда они, трое, чувствовали себя обиженными. Хозяин прятал в карман свою сладкую улыбку, командовал: — Каширин, прибери товар! И ругался: — Ишь, нарыла, свинья! Скушно дома сидеть дуре, так она по магазинам шляется. Была бы ты моей женой — я б тебя... Его жена, сухая, черноглазая, с большим носом, топала на него ногами и кричала, как на слугу. Часто, проводив знакомую покупательницу вежливыми поклонами и любезными словами, они говорили о ней грязно и бесстыдно, вызывая у меня желание выбежать на улицу и, догнав женщину, рассказать, как говорят о ней. Я, конечно, знал, что люди вообще плохо говорят друг о друге за глаза, но эти говорили обо всех особенно возмутительно, как будто они были кем-то признаны за самых лучших людей и назначены в судьи миру. Многим завидуя, они никогда никого не хвалили и о каждом человеке знали что-нибудь скверное. Как-то раз в магазин пришла молодая женщина, с ярким румянцем на щеках и сверкающими глазами, она была одета в бархатную ротонду с воротником черного меха, — лицо ее возвышалось над мехом, как удивительный цветок. Сбросив с плеч ротонду на руки Саши, она стала еще красивее: стройная фигура была туго обтянута голубовато-серым шёлком, в ушах сверкали брильянты, — она напомнила мне Василису Прекрасную, и я был уверен, что это сама губернаторша. Ее приняли особенно почтительно, изгибаясь перед нею, как перед огнем, захлебываясь любезными словами. Все трое метались по магазину, точно бесы; на стеклах шкапов скользили их отражения, казалось, что всё кругом загорелось, тает и вот сейчас примет иной вид, иные формы. А когда она, быстро выбрав дорогие ботинки, ушла, хозяин, причмокнув, сказал со свистом: — С-сука... — Одно слово — актриса, — с презрением молвил приказчик. И они стали рассказывать друг другу о любовниках дамы, о ее кутежах. После обеда хозяин лег спать в комнатке за магазином, а я, открыв золотые его часы, накапал в механизм уксуса. Мне было очень приятно видеть, как он, проснувшись, вышел в магазин с часами в руках и растерянно бормотал: — Что за оказия? Вдруг часы вспотели! Никогда этого не бывало — вспотели! Уж не к худу ли? Несмотря на обилие суеты в магазине и работы дома, я словно засыпал в тяжелой скуке, и всё чаще думалось мне: что бы такое сделать, чтоб меня прогнали из магазина? Снежные люди молча мелькают мимо двери магазина, — кажется, что они кого-то хоронят, провожают на кладбище, но опоздали к выносу и торопятся догнать гроб. Трясутся лошади, с трудом одолевая сугробы. На колокольне церкви за магазином каждый день уныло звонят — великий пост; удары колокола бьют по голове, как подушкой: не больно, а глупеешь и глохнешь от этого. Однажды, когда я разбирал на дворе, у двери в магазин, ящик только что полученного товара, ко мне подошел церковный сторож, кособокий старичок, мягкий, точно из тряпок сделан, и растрепанный, как будто его собаки рвали. — Ты бы, человече божий, украл мне калошки, а? — предложил он. Я промолчал. Присев на пустой ящик, он зевнул, перекрестил рот и — снова: — Украдь, а? — Воровать нельзя! — сообщил я ему. — А воруют, однако. Уважь старость! Он был приятно не похож на людей, среди которых я жил; я почувствовал, что он вполне уверен в моей готовности украсть, и согласился подать ему калоши в форточку окна. — Вот и ладно, — не радуясь, спокойно сказал он. — Не омманешь? Ну, ну, уж я вижу, что не омманешь... Посидел с минуту молча, растирая грязный, мокрый снег подошвой сапога, потом закурил глиняную трубку и вдруг испугал меня: — А ежели я тебя омману? Возьму эти самые калоши, да к хозяину отнесу, да и скажу, что продал ты мне их за полтину? А? Цена им свыше двух целковых, а ты — за полтину! На гостинцы, а? Я немотно смотрел на него, как будто он уже сделал то, что обещал, а он всё говорил тихонько, гнусаво, глядя на свой сапог и попыхивая голубым дымом. — Если окажется, напримерно, что это хозяин же и научил меня: иди, испытай мне мальца — насколько он вор? Как тогда будет? — Не дам я тебе калоши, — сказал я сердито. — Теперь уж нельзя не дать, коли обещал! Он взял меня за руку, привлек к себе и, стукая холодным пальцем по лбу моему, лениво продолжал: — Как же это ты ни с того ни с сего — на, возьми!? — Ты сам просил. — Мало ли чего я могу попросить! Я тебя попрошу церкву ограбить, как же ты — ограбишь? Разве можно человеку верить? Ах ты, дурачок... И, оттолкнув меня, он встал. — Калошев мне не надо краденых, я не барин, калошей не ношу. Это я пошутил только... А за простоту твою, когда Пасха придет, я те на колокольню пущу, звонить будешь, город поглядишь... — Я знаю город. — С колокольни он краше... Зарывая носки сапог в снег, он медленно ушел за угол церкви, а я, глядя вслед ему, уныло, испуганно думал: действительно пошутил старичок или подослан был хозяином проверить меня? Идти в магазин было боязно. На двор выскочил Саша и закричал: — Какого чёрта ты возишься! Я замахнулся на него клещами, вдруг взбесившись. Я знал, что он и приказчик обкрадывают хозяина: они прятали пару ботинок или туфель в трубу печи, потом, уходя из магазина, скрывали их в рукавах пальто. Это не нравилось мне и пугало меня, — я помнил угрозу хозяина. — Ты воруешь? — спросил я Сашу. — Не я, а старший приказчик, — объяснил он мне строго, — я только помогаю ему. Он говорит — услужи! Я должен слушаться, а то он мне пакость устроит. Хозяин! Он сам вчерашний приказчик, он всё понимает. А ты молчи! Говоря, он смотрел в зеркало и поправлял галстук теми же движениями неестественно растопыренных пальцев, как это делал старший приказчик. Он неутомимо показывал мне свое старшинство и власть надо мною, кричал на меня басом, а приказывая мне, вытягивал руку вперед отталкивающим жестом. Я был выше его и сильнее, но костляв и неуклюж, а он — плотненький, мягкий и масленый. В сюртуке и брюках навыпуск он казался мне важным, солидным, но было в нем что-то неприятное, смешное. Он ненавидел кухарку, бабу странную, — нельзя было понять, добрая она или злая. — Лучше всего на свете люблю я бои, — говорила она, широко открыв черные, горячие глаза. — Мне всё едино, какой бой: петухи ли дерутся, собаки ли, мужики — мне это всё едино! И если на дворе дрались петухи или голуби, она, бросив работу, наблюдала за дракою до конца ее, глядя в окно, глухая, немая. По вечерам она говорила мне и Саше: — Что вы, ребятишки, зря сидите, подрались бы лучше! Саша сердится: — Я тебе, дуре, не ребятишка, а второй приказчик! — Ну, этого я не вижу. Для меня, покуда не женат, ребенок! — Дура, дурья голова... — Бес умен, да его бог не любит. Ее поговорки особенно раздражали Сашу, он дразнил ее, а она, презрительно скосив на него глаза, говорила: — Эх ты, таракан, богова ошибка! Не однажды он уговаривал меня намазать ей, сонной, лицо ваксой или сажей, натыкать в ее подушку булавок или как-нибудь иначе «подшутить» над ней, но я боялся кухарки, да и спала она чутко, часто просыпаясь; проснется, зажжет лампу и сидит на кровати, глядя куда-то в угол. Иногда она приходила ко мне за печку и, разбудив меня, просила хрипло: — Не спится мне, Лексейка, боязно чего-то, поговори-ка ты со мной. Сквозь сон я что-то рассказывал ей, а она сидела молча и покачивалась. Мне казалось, что горячее тело ее пахнет воском и ладаном и что она скоро умрет. Может быть, даже сейчас вот ткнется лицом в пол и умрет. Со страха я начинал говорить громко, но она останавливала: — Шш! А то сволочи проснутся, подумают про тебя, что ты любовник мой... Сидела она около меня всегда в одной позе: согнувшись, сунув кисти рук между колен, сжимая их острыми костями ног. Грудей у нее не было, и даже сквозь толстую холстину рубахи проступали ребра, точно обручи на рассохшейся бочке. Сидит долго молча и вдруг прошепчет: — Хоть умереть бы, что ли, такая всё тоска... Или спросит кого-то: — Вот и дожила — ну? — Спи! — говорила она, прерывая меня на полуслове, разгибалась и, серая, таяла бесшумно в темноте кухни. — Ведьма! — звал ее Саша за глаза. Я предложил ему: — А ты в глаза скажи ей это! — Думаешь, побоюсь? Но тотчас же сморщился, говоря: — Нет, в глаза не скажу! Может, она вправду ведьма... Относясь ко всем пренебрежительно и сердито, она и мне ни в чем не мирволила, — дернет меня за ногу в шесть часов утра и кричит: — Буде дрыхнуть-то! Тащи дров! Ставь самовар! Чисти картошку!.. Просыпался Саша и ныл: — Что ты орешь? Я хозяину скажу, спать нельзя... Быстро передвигая по кухне свои сухие кости, она сверкала в его сторону воспаленными бессонницей глазами: — У, богова ошибка! Был бы ты мне пасынок, я бы тебя ощипала. — Проклятая, — ругался Саша и по дороге в магазин внушал мне: — Надо сделать, чтоб ее прогнали. Надо, незаметно, соли во всё подбавлять, — если у нее всё будет пересолено, прогонят ее. А то керосину! Ты чего зеваешь? — А ты? Он сердито фыркнул: — Трус! Кухарка умерла на наших глазах: наклонилась, чтобы поднять самовар, и вдруг осела на пол, точно кто-то толкнул ее в грудь, потом молча свалилась на бок, вытягивая руки вперед, а изо рта у нее потекла кровь. Мы оба тотчас поняли, что она умерла, но, стиснутые испугом, долго смотрели на нее, не в силах слова сказать. Наконец Саша стремглав бросился вон из кухни, а я, не зная, что делать, прижался у окна, на свету. Пришел хозяин, озабоченно присел на корточки, пощупал лицо кухарки пальцем, сказал: — Действительно умерла... Что̀ такое? И стал креститься в угол, на маленький образок Николы Чудотворца, а помолившись, скомандовал в сени: — Каширин, беги, объяви полиции! Пришел полицейский, потоптался, получил на чай, ушел; потом снова явился, а с ним — ломовой извозчик; они взяли кухарку за ноги, за голову и унесли ее на улицу. Заглянула из сеней хозяйка, приказала мне: — Вымой пол! А хозяин сказал: — Хорошо, что она вечером померла... Я не понял, почему это хорошо. Когда ложились спать, Саша сказал мне необычно кротко: — Не гаси лампу! — Боишься? Он закутал голову одеялом и долго лежал молча. Ночь была тихая, словно прислушивалась к чему-то, чего-то ждала, а мне казалось, что вот в следующую секунду ударят в колокол и вдруг все в городе забегают, закричат в великом смятении страха. Саша высунул нос из-под одеяла и предложил тихонько: — Давай ляжем на печи, рядом? — Жарко на печи... Помолчав, он сказал: — Как она — сразу, а? Вот тебе и ведьма!.. Не могу уснуть... — И я не могу. Он стал рассказывать о покойниках, как они, выходя из могил, бродят до полуночи по городу, ищут, где жили, где у них остались родные. — Покойники помнят только город, — тихонько говорил он, — а улицы и дома не помнят уж... Становилось всё тише, как будто темнее. Саша приподнял голову и спросил: — Хочешь, посмотрим мой сундук? Мне давно хотелось узнать, что он прячет в сундуке. Он запирал его висячим замком, а открывал всегда с какими-то особенными предосторожностями и, если я пытался заглянуть в сундук, грубо спрашивал: — Чего тебе надо? Ну? Когда я согласился, он сел на постели, не спуская ног на пол, и уже тоном приказания велел мне поставить сундук на постель, к его ногам. Клюя висел у него на гайтане, вместе с нательным крестом. Оглянув темные углы кухни, он важно нахмурился, отпер замок, подул на крышку сундука, точно она была горячая, и, наконец приподняв ее, вынул несколько пар белья. Сундук был до половины наполнен аптечными коробками, свертками разноцветной чайной бумаги, жестянками из-под ваксы и сардин. — Это что́? — А вот увидишь... Он обнял сундук ногами и склонился над ним, напевая тихонько: — Царю небесный... Я ожидал увидеть игрушки, — я никогда не имел игрушек и относился к ним с наружным презрением, но не без зависти к тому, у кого они были. Мне очень понравилось, что у Саши, такого солидного, есть игрушки; хотя он и скрывает их стыдливо, но мне понятен был этот стыд. Открыв первую коробку, он вынул из нее оправу от очков, надел ее на нос и, строго глядя на меня, сказал: — Это ничего не значит, что стекол нет, это уж такие очки! — Дай мне посмотреть! — Тебе они не по глазам. Это для темных глаз, а у тебя какие-то светлые, — объяснил он и по-хозяйски крякнул, но тотчас же испуганно осмотрел всю кухню. В коробке из-под ваксы лежало много разнообразных пуговиц, — он объяснил мне с гордостью: — Это я всё на улице собрал! Сам. Тридцать семь уж... В третьей коробке оказались большие медные булавки, тоже собранные на улице, потом — сапожные подковки, стертые, сломанные и цельные, пряжки от башмаков и туфель, медная дверная ручка, сломанный костяной набалдашник трости, девичья головная гребенка, «Сонник и оракул» и еще множество вещей такой же ценности. В моих поисках тряпок и костей я легко мог бы собрать таких пустяковых штучек за один месяц в десять раз больше. Сашины вещи вызвали у меня чувство разочарования, смущения и томительной жалости к нему. А он разглядывал каждую штучку внимательно, любовно гладил ее пальцами, его толстые губы важно оттопырились, выпуклые глаза смотрели умиленно и озабоченно, но очки делали его детское лицо смешным. — Зачем это тебе? Он мельком взглянул на меня сквозь оправу очков и спросил ломким дискантом: — Хочешь, подарю что-нибудь? — Нет, не надо... Видимо, обиженный отказом и недостатком внимания к богатству его, он помолчал минуту, потом тихонько предложил: — Возьми полотенце, перетрем всё, а то запылилось... Когда вещи были перетерты и уложены, он кувырнулся в постель, лицом к стене. Дождь пошел, капало с крыши, в окна торкался ветер. Не оборачиваясь ко мне, Саша сказал: — Погоди, когда в саду станет суше, я тебе покажу такую штуку — ахнешь! Я промолчал, укладываясь спать. Прошло еще несколько секунд, он вдруг вскочил и, царапая руками стену, с потрясающей убедительностью заговорил: — Я боюсь... Господи, я боюсь! Господи помилуй! Что же это? Тут и я испугался до онемения: мне показалось, что у окна во двор, спиной ко мне, стоит кухарка, наклонив голову, упираясь лбом в стекло, как стояла она живая, глядя на петушиный бой. Саша рыдал, царапая стену, дрыгая ногами. Я с трудом, точно по горячим угольям, не оглядываясь, перешел кухню и лег рядом с ним. Наревевшись до утомления, мы заснули. Через несколько дней после этого был какой-то праздник, торговали до полудня, обедали дома, и, когда хозяева после обеда легли спать, Саша таинственно сказал мне: — Идем! Я догадался, что сейчас увижу штуку, которая заставит меня ахнуть. Вышли в сад. На узкой полосе земли, между двух домов, стояло десятка полтора старых лип, могучие стволы были покрыты зеленой ватой лишаев, черные голые сучья торчали мертво. И ни одного вороньего гнезда среди них. Деревья — точно памятники на кладбище. Кроме этих лип, в саду ничего не было, ни куста, ни травы; земля на дорожках плотно утоптана и черна, точно чугунная; там, где из-под жухлой прошлогодней листвы видно ее лысины, она тоже подернута плесенью, как стоячая вода ряской. Саша прошел за угол, к забору с улицы, остановился под липой и, выкатив глаза, поглядел в мутные окна соседнего дома. Присел на корточки, разгреб руками кучу листьев, — обнаружился толстый корень и около него два кирпича, глубоко вдавленные в землю. Он приподнял их, — под ними оказался кусок кровельного железа, под железом — квадратная дощечка, наконец предо мною открылась большая дыра, уходя под корень. Саша зажег спичку, потом огарок восковой свечи, сунул его в эту дыру и сказал мне: — Гляди! Не бойся только... Сам он, видимо, боялся: огарок в руке его дрожал, он побледнел, неприятно распустил губы, глаза его стали влажны, он тихонько отводил свободную руку за спину. Страх его передался мне, я очень осторожно заглянул в углубление под корнем, — корень служил пещере сводом, — в глубине ее Саша зажег три огонька, они наполнили пещеру синим светом. Она была довольно обширна, глубиною как внутренность ведра, но шире, бока ее были сплошь выложены кусками разноцветных стекол и черепков чайной посуды. Посредине, на возвышении, покрытом куском кумача, стоял маленький гроб, оклеенный свинцовой бумагой, до половины прикрытый лоскутом чего-то похожего на парчовый покров, из-под покрова высовывались серенькие птичьи лапки и остроносая головка воробья. За гробом возвышался аналой, на нем лежал медный нательный крест, а вокруг аналоя горели три восковые огарка, укрепленные в подсвечниках, обвитых серебряной и золотой бумагой от конфет. Острия огней наклонялись к отверстию пещеры; внутри ее тускло блестели разноцветные искры, пятна. Запах воска, теплой гнили и земли бил мне в лицо, в глазах переливалась, прыгала раздробленная радуга. Всё это вызвало у меня тягостное удивление и подавило мой страх. — Хорошо? — спросил Саша. — Это зачем? — Часовня, — объяснил он. — Похоже? — Не знаю. — А воробей — покойник! Может, мощи будут из него, потому что он — невинно пострадавший, мученик... — Ты его мертвым нашел? — Нет, он залетел в сарай, а я накрыл его шапкой и задушил. — Зачем? — Так... Он заглянул мне в глаза и снова спросил: — Хорошо? — Нет! Тогда он наклонился к пещере, быстро прикрыл ее доской, железом, втиснул в землю кирпичи, встал на ноги и, очищая с колен грязь, строго спросил: — Почему не нравится? — Воробья жалко. Он посмотрел на меня неподвижными глазами, точно слепой, и толкнул в грудь, крикнув: — Дурак! Это ты от зависти говоришь, что не нравится! Думаешь, у тебя в саду, на Канатной улице, лучше было сделано? Я вспомнил свою беседку и уверенно ответил: — Конечно, лучше! Саша сбросил с плеч на землю свой сюртучок и, засучивая рукава, поплевав на ладони, предложил: — Когда так, давай драться! Драться мне не хотелось, я был подавлен ослабляющей скукой, мне неловко было смотреть на озлобленное лицо брата. Он наскочил на меня, ударил головой в грудь, опрокинул, уселся верхом на меня и закричал: — Жизни али смерти? Но я был сильнее его и очень рассердился; через минуту он лежал вниз лицом, протянув руки за голову, и хрипел. Испугавшись, я стал поднимать его, но он отбивался руками и ногами, всё более пугая меня. Я отошел в сторону, не зная, что делать, а он, приподняв голову, говорил: — Что, взял? Вот буду так валяться, покуда хозяева не увидят, а тогда пожалуюсь на тебя, тебя и прогонят! Он ругался, угрожал; его слова рассердили меня, я бросился к пещере, вынул камни, гроб с воробьем перебросил через забор на улицу, изрыл всё внутри пещеры и затоптал ее ногами. — Вот тебе, видел? Саша отнесся к моему буйству странно: сидя на земле, он, приоткрыв немножко рот и сдвинув брови, следил за мною, ничего не говоря, а когда я кончил, он, не торопясь, встал, отряхнулся и, набросив сюртучок на плечи, спокойно и зловеще сказал: — Теперь увидишь, что будет, погоди немножко! Это ведь я всё нарочно сделал для тебя, это — колдовство! Ага?.. Я так и присел, точно ушибленный его словами, всё внутри у меня облилось холодом. А он ушел, не оглянувшись, еще более подавив спокойствием своим. Я решил завтра же убежать из города, от хозяина, от Саши с его колдовством, от всей этой нудной, дурацкой жизни. На другой день утром новая кухарка, разбудив меня, закричала: — Батюшки! Что у тебя с рожей-то?.. «Началось колдовство!» — подумал я угнетенно. Но кухарка так заливчато хохотала, что я тоже улыбнулся невольно и взглянул в ее зеркало; лицо у меня было густо вымазано сажей. — Это — Саша? — А то я! — смешливо кричала кухарка. Я начал чистить обувь, сунул руку в башмак, — в палец мне впилась булавка. «Вот оно — колдовство!» Во всех сапогах оказались булавки и иголки, пристроенные так ловко, что они впивались мне в ладонь. Тогда я взял ковш холодной воды и с великим удовольствием вылил ее на голову еще не проснувшегося или притворно спавшего колдуна. Но все-таки я чувствовал себя плохо: мне всё мерещился гроб с воробьем, серые скрюченные лапки и жалобно торчавший вверх восковой его нос, а вокруг — неустанное мелькание разноцветных искр, как будто хочет вспыхнуть радуга и не может. Гроб расширялся, когти птицы росли, тянулись вверх и дрожали, оживая. Бежать я решил вечером этого дня, но перед обедом, разогревая на керосине судок со щами, я, задумавшись, вскипятил их, а когда стал гасить огонь лампы, опрокинул судок себе на руки, и меня отправили в больницу. Помню тягостный кошмар больницы: в желтой зыбкой пустоте слепо копошились, урчали и стонали серые и белые фигуры в саванах, ходил на костылях длинный человек с бровями, точно усы, тряс большой черной бородой и рычал, присвистывая: — Пре-освященному донесу! Койки напоминали гробы, больные, лежа кверху носами, были похожи на мертвых воробьев. Качались желтые стены, парусом выгибался потолок, пол зыбился, сдвигая и раздвигая ряды коек, всё было ненадежно, жутко, а за окнами торчали сучья деревьев, точно розги, и кто-то тряс ими. В двери приплясывал рыжий тоненький покойник, дергал коротенькими руками саван свой и визжал: — Мне не надо сумасшедших! А человек на костылях орал в голову ему: — Пре-освящен-ному-с... Дед, бабушка да и все люди всегда говорили, что в больнице морят людей, — я считал свою жизнь поконченной. Подошла ко мне женщина в очках и тоже в саване, написала что-то на черной доске в моем изголовье, — мел сломался, крошки его посыпались на голову мне. — Тебя как зовут? — спросила она. — Никак. — У тебя же есть имя? — Нет. — Ну, не дури, а то высекут! Я и до нее был уверен, что высекут, а потому не стал отвечать ей. Она фыркнула, точно кошка, и кошкой, бесшумно, ушла. Зажгли две лампы, их желтые огни повисли под потолком, точно чьи-то потерянные глаза, висят и мигают, досадно ослепляя, стремясь сблизиться друг с другом. В углу кто-то сказал: — Давай в карты играть? — Как же я без руки-то? — Ага, отрезали тебе руку! Я тотчас сообразил: вот руку отрезали за то, что человек играл в карты. А что сделают со мной перед тем, как уморить меня? Руки мне жгло и рвало, словно кто-то вытаскивал кости из них. Я тихонько заплакал от страха и боли, а чтобы не видно было слез, закрыл глаза, но слезы приподнимали веки и текли по вискам, попадая в уши. Пришла ночь, все люди повалились на койки, спрятавшись под серые одеяла, с каждой минутой становилось всё тише, только в углу кто-то бормотал: — Ничего не выйдет, и он — дрянь, и она — дрянь... Написать бы письмо бабушке, чтобы она пришла и выкрала меня из больницы, пока я еще жив, но писать нельзя: руки не действуют и не на чем. Попробовать — не удастся ли улизнуть отсюда? Ночь становилась всё мертвее, точно утверждаясь навсегда. Тихонько спустив ноги на пол, я подошел к двери, половинка ее была открыта, — в коридоре, под лампой, на деревянной скамье со спинкой, торчала и дымилась седая ежовая голова, глядя на меня темными впадинами глаз. Я не успел спрятаться. — Кто бродит? Подь сюда! Голос не страшный, тихий. Я подошел, посмотрел на круглое лицо, утыканное короткими волосами, — на голове они были длиннее и торчали во все стороны, окружая ее серебряными лучиками, а на поясе человека висела связка ключей. Будь у него борода и волосы длиннее, он был бы похож на апостола Петра. — Это — варены руки? Ты чего же шлендаешь ночью? По какому закону? Он выдул в грудь и лицо мне много дыма, обнял меня теплой рукой за шею и привлек к себе. — Боишься? — Боюсь! — Здесь все боятся вначале. А бояться нечего. Особливо со мной — я никого в обиду не дам... Курить желаешь? Ну, не кури. Это тебе рано, погоди года два... А отец-мать где? Нету отца-матери! Ну, и не надо — без них проживем, только не трусь! Понял? Я давно уже не видал людей, которые умеют говорить просто и дружески, понятными словами, — мне было невыразимо приятно слушать его. Когда он отвел меня к моей койке, я попросил: — Посиди со мной! — Можно, — согласился он. — Ты — кто? — Я? Солдат, самый настоящий солдат, кавказский. И на войне был, а — как же иначе? Солдат для войны живет. Я с венграми воевал, с черкесом, поляком — сколько угодно! Война, брат, бо-ольшое озорство! Я на минуту закрыл глаза, а когда открыл их, на месте солдата сидела бабушка в темном платье, а он стоял около нее и говорил: — Поди-ка, померли все, а? В палате играло солнце, — позолотит в ней всё и спрячется, а потом снова ярко взглянет на всех, точно ребенок шалит. Бабушка наклонилась ко мне, спрашивая: — Что, голубой? Изувечили? Говорила я ему, рыжему бесу... — Сейчас я всё сделаю по закону, — сказал солдат, уходя, а бабушка, стирая слезы с лица, говорила: — Наш солдат, балахонский, оказался... Я всё еще думал, что сон вижу, и молчал. Пришел доктор, перевязал мне ожоги, и вот я с бабушкой еду на извозчике по улицам города. Она рассказывает: — А дед у нас вовсе с ума сходит, так жаден стал — глядеть тошно! Да еще у него недавно сторублевую из Псалтыря скорняк Хлыст вытащил, новый приятель его. Что было — и-и! Ярко светит солнце, белыми птицами плывут в небо облака, мы идем по мосткам через Волгу, гудит, вздувается лед, хлюпает вода под тесинами мостков, на мясисто-красном соборе ярмарки горят золотые кресты. Встретилась широкорожая баба с охапкой атласных веток вербы в руках — весна идет, скоро Пасха! Сердце затрепетало жаворонком. — Люблю я тебя очень, бабушка! Это ее не удивило, спокойным голосом она сказала мне: — Родной потому что, а меня, не хвастаясь, скажу, и чужие любят, слава тебе, богородица! Улыбаясь, она добавила: — Вот — обрадуется она скоро, сын воскреснет! А Варюша, дочь моя... И замолчала...Подростку Алексею, рано оставшемуся сиротой, приходится зарабатывать себе на хлеб собственным трудом, его разоряющийся дед категорически отказывается содержать парня. Алеша начинает самостоятельное существование с поступления на службу в магазин модной обуви, где работает также и его двоюродный брат Александр.
Алексей насмешливо наблюдает за тем, как хозяин и Саша пресмыкаются перед покупателями, однако у него множество обязанностей, и по утрам он вынужден подниматься значительно раньше других обитателей лавки. В то же время у мальчика вызывает горечь и возмущение то, как окружающие его люди говорят о других, стремясь обсудить все неблаговидные чужие секреты и поступки и абсолютно не замечая собственных недостатков.
Алеше известно и о том, что Александр и приказчик то и дело занимаются воровством, в результате конфликта Саша измазывает родственника сажей, и Алексей оказывается в больнице, куда его приходит навестить бабушка. От нее Алеша узнает, что дела дома идут все хуже и хуже, что деда обокрали, и теперь старикам еще труднее обеспечить хотя бы самые элементарные потребности.
Когда Алексей снова появляется у деда и бабушки, он видит их полнейшее разорение и нищету, младший брат не узнает паренька. На соседней улице поселяется девочка по имени Людмила, которая сильно хромает, но при этом привлекательна внешне. В нее влюбляются товарищи Алеши, а сам подросток, хотя и не понимает их увлеченности, охотно беседует с Людмилой, видя, что она неглупа и совсем не испорчена, а внимание юношей ее скорее смущает и раздражает, чем радует.
В дальнейшем Алексей начинает и помогать девочке в домашних делах, а его бабушка относится к их дружбе положительно, напоминая, правда, внуку о том, что он не должен позволять себе ничего лишнего в отношениях с девушкой.
Брат Алеши умирает, парень переживает это событие болезненно и горько, и его, как и всегда, поддерживает только бабушка. Дед настаивает на том, чтобы подросток отправился в город, где больше возможностей для заработка. В то же время Людмила сообщает приятелю, что и ее отец собирается везти в город, и, скорее всего, ей окончательно отрежут ногу.
Алеша чувствует себя абсолютно одиноким, ему хочется лишь уйти странствовать по миру вместе с бабушкой и несчастной девочкой, остальные люди вызывают у него неприязнь и отторжение.
Алексей все же вынужден поселиться у сестры Акулины Ивановны, его бабушки, однако родственники совсем ему не нравятся, он замечает, что они относятся друг к другу еще более злобно и недоброжелательно, чем посторонние.
Алеша понимает, что его теперешние хозяева считают себя лучшими людьми в городе, живущими наиболее достойно и правильно, хотя парень ясно видит, что в действительности дело обстоит совершенно иначе. Его выводит из равновесия непрекращающееся злословие его работодателей, касающееся других людей.
К тому же юношу весьма огорчает то, что его ничему не обучают, приняв учиться чертежному делу, а заставляют исключительно выполнять самую грязную работу по дому. Алеша пробует рисовать самостоятельно, постепенно у него появляются некоторые успехи, хотя хозяева и угрожают снова вернуть его деду.
Бабушка иногда заглядывает к сестре, но та держится с нею грубо и неприветливо, ведь у Акулины совершенно нет денег. Пожилая женщина рассчитывает на то, что труд ее внука рано или поздно будет оплачен, и просит Алексея потерпеть несколько лет, пока он окрепнет и возмужает.
Весной Алеша все же убегает от этих людей, не выдержав невыносимого существования. По совету приятелей нанимается на речной корабль мыть посуду, пытается также ловить птиц, способных красиво петь, этот промысел действительно оказывается для парня довольно доходным. Однажды Алексей становится свидетелем изнасилования, он с ужасом думает о том, что подобное могло бы случиться с кем-то из его близких, хотя окружающие и не видят в происшедшем ничего особенного или возмутительного.
С наступлением зимы парень снова оказывается у сестры бабушки, он случайно знакомится с женой закройщика, которая очень любит читать книги, при этом остальные называют ее просто сумасшедшей и откровенно над ней издеваются, а сама женщина, как кажется Алеше, ничего вокруг не замечает.
В этот период юноша искренне увлекается чтением и пробует обсуждать прочитанное с закройщицей, хотя их вкусы являются абсолютно разными. Когда она наконец уезжает, Алексей грустит, ему хотелось бы еще немного поговорить с человеком, непохожим на других.
У Алеши появляется новая соседка, молодая дама с маленькой дочерью. Парню она напоминает героинь его любимых романов, мысленно он называет ее Королевой Марго, понимая, насколько она отличается от других лиц, окружающих Алексея.
Девочка быстро привязывается к подростку и быстро засыпает у него на руках, юноша охотно проводит время в этой семье, и для него не имеет никакого значения то, что у рано овдовевшей женщины периодически бывает некий офицер, развлекающий ее игрой на скрипке.
Алешу приводят в ярость сплетни его хозяев об этой даме. Он постоянно слышит самые грязные и непристойные разговоры о взаимоотношениях между полами, но в то же время твердо верит в то, что Королева Марго знает иные чувства и иное счастье, недоступные в чуланах и кухнях.
Узнав от Алексея, что говорят о ней злобные завистники, дама спокойно замечает, что на это просто не следует обращать внимания, она рекомендует парню произведения русских авторов, таких, как Тютчев, Тургенев, Сологуб, и подростку кажется, что эти книги по-настоящему очищают его душу и благодаря им он уже не останется на свете в одиночестве.
Однако юноше все же неловко находиться в обществе этой удивительной женщины, он исчезает, не простившись с нею, и снова устраивается работать на пароход. Из товарищей по работе Алешу больше всех интересует Яков Шумов, весьма своеобразный человек, и парню так и не удается до конца в нем разобраться. После этого юношу ожидает служба в иконописной мастерской, но и с новыми знакомыми он чувствует себя весьма неуютно, считая жизнь скучной и не приносящей никаких радостей.
Алексей пытается опять начать общаться с дедом, но тот отстраняется от него, давая мальчику понять, что не желает его видеть. С бабушкой паренек также почти не встречается, но однажды судьба снова сводит его с бывшим хозяином, который приглашает юношу к себе на работу.
Алешу по-прежнему угнетает стремление окружающих к бессовестному воровству и их крайняя душевная ограниченность, он считает, что все люди являются друг для друга чужими, в его случае исключением кажутся только бабушка и бывшая соседка, прозванная им Королевой Марго. Алексею всего 15, но он все чаще ощущает, что уже испытал все в жизни, во всем разочаровался и даже не надеется ни на какие положительные перемены.
Парень вступает в драку с дворником, защищая от него подвыпившую девицу. Алеша не понимает подобного отношения к женщине, но в то же время видит, что и сам нравственно тупеет, опускается, постепенно становясь таким же, как и все окружающие его люди.
Для того чтобы окончательно не погрузиться в животное, бессмысленное существование, юноша принимает решение немедленно изменить свою жизнь, он намеревается обязательно поступить в университет и заняться самообразованием.
