Константин Гелргиевич Паустовский

«Телеграмма»

В этот холодный и ненастный октябрь Катерине Петровне стало ещё труднее вставать по утрам. Старый дом, в котором она доживала свой век, был построен её отцом, известным художником, и находился под охраной областного музея. Дом стоял в селе Заборье. Каждый день к Катерине Петровне прибегала Манюшка, дочь колхозного сапожника, помогала по хозяйству. Иногда заходил Тихон, сторож при пожарном сарае. Он помнил, как отец Катерины Петровны строил этот дом.

Настя, единственная дочь Катерины Петровны, жила в Ленинграде. Последний раз она приезжала три года назад. Катерина Петровна очень редко писала Насте — не хотела мешать, но думала о ней постоянно. Настя тоже не писала, только раз в два-три месяца почтальон приносил Катерине Петровне перевод на двести рублей.

Однажды в конце октября, ночью кто-то долго стучал в калитку. Катерина Петровна вышла посмотреть, но там никого не было. В ту же ночь она написала дочери письмо с просьбой приехать.

Настя работала секретарём в Союзе художников. Художники звали её Сольвейг за русые волосы и большие холодные глаза. Она была очень занята — устраивала выставку молодого скульптора Тимофеева, поэтому положила письмо матери в сумочку не читая, только вздохнула с облегчением: если мать пишет — значит жива. В мастерской Тимофеева Настя увидела скульптуру Гоголя. Ей показалось, что писатель насмешливо и укоризненно смотрит на неё.

Две недели Настя возилась с устройством выставки Тимофеева. На открытие выставки курьерша принесла Насте телеграмму из Заборья: «Катя помирает. Тихон». Настя скомкала телеграмму и снова почувствовала на себе укоризненный взгляд Гоголя. В тот же вечер Настя уехала в Заборье.

Катерина Петровна не вставала уже десятый день. Манюшка шестые сутки не отходила от неё. Тихон пошёл на почту и что-то долго писал в почтовом бланке, потом принёс его Катерине Петровне и испуганно прочёл: «Дожидайтесь, выехала. Остаюсь всегда любящая дочь ваша Настя». Катерина Петровна поблагодарила Тихона за доброе слово, отвернулась к стенке и словно уснула.

Хоронили Катерину Петровну на следующий день. На похороны собрались старухи и ребята. По дороге на кладбище похороны увидела молоденькая учительница и вспомнила о своей старенькой матери, которая осталась одна. Учительница подошла к гробу и поцеловала Катерину Петровну в высохшую жёлтую руку.

Настя приехала в Заборье на второй день после похорон. Она застала свежий могильный холм на кладбище и холодную тёмную комнату, из которой ушла жизнь. В этой комнате Настя проплакала всю ночь. Уезжала она из Заборья крадучись, чтобы никто не заметил и ни о чём не спросил. Ей казалось, что никто, кроме Катерины Петровны, не может снять с неё груз непоправимой вины. Пересказала Юлия Песковая

Наступила осень. На дворе стоял холодный и пронизывающий октябрь. Екатерине Петровне уже труднее было вставать по утрам. В доме, который построил её отец, известный в то время художник, был уже старым. Дом стоял в селе Заборье, находясь под охраной областного музея.

Каждый день к Екатерине Петровне забегала Манюша, дочь колхозного сапожника, и помогала по хозяйству. А ещё заходил сторож, которого звали Тихоном, он был при пожарном сарае. Он хорошо помнил, как отец Петровны строил этот крепкий дом.

У Екатерины Петровны есть единственная дочка, которая живёт в Ленинграде. Мать свою она навещает очень редко. Последний раз Настя была в деревне три года назад. Да и сама Екатерина Петровна редко писала Насте, всё не хотела мешать. Почтальон приносил перевод от Насти на двести рублей лишь раз в два-три месяца.

Однажды в конце октября ночью Екатерину Петровну разбудил громкий стук в калитку. Выйдя в сени, она никого не увидела. Этой ночью она решила написать дочери письмо, просила её приехать.

Дочь работала секретарём в « Союзе художников». Она была всегда занята работой, которая её увлекала. В этот раз ей нужно было устроить большую выставку скульптора Тимофеева. Получив письмо от матери, она положила его в свою сумочку. Пишет, значит, всё хорошо, подумала о матери Настя. В мастерской стояла скульптура Гоголя. Насте показалось, что Гоголь насмешливо и с укором оглядел её. Прошло две недели. Курьер принесла Насте телеграмму, в которой оповещалось, что её мать умерла. Вечером она уехала в деревню.

Екатерина Петровна не вставала с постели уже десять дней. Манюша не отходила от неё шестые сутки. Тихон был на почте и долго там что-то писал в почтовом бланке, а потом принёс его Екатерине Петровне, где испуганно прочёл: «дожидайтесь, выехала». Екатерина Петровна благодарно взглянула на Тихона, а потом отвернулась к стенке и затихла.

Хоронили Екатерину Петровну на следующий день. На похороны собрались одни старухи, да детвора. Настя приехала в деревню на второй день, уже после похорон. Она застала свежий могильный холм на кладбище и холодную тёмную комнату, где когда-то ещё находилась мать. Ей казалось, что сейчас мама выйдет и скажет что-нибудь. Настя проплакала всю ночь. Уезжала она тихо, чтобы никто не видел и ничего не спросил. Она чувствовала, как тяжёлый камень вины сдавливал её дыхание.

Октябрь был на редкость холодный, ненастный. Тесовые крыши почернели. Спутанная трава в саду полегла, и все доцветал и никак не мог доцвесть и осыпаться один только маленький подсолнечник у забора. Над лугами тащились из-за реки, цеплялись за облетевшие ветлы рыхлые тучи. Из них назойливо сыпался дождь По дорогам уже нельзя было ни пройти, ни проехать, и пастухи перестали гонять в луга стадо. Пастуший рожок затих до весны. Катерине Петровне стало ещё труднее вставать по утрам и видеть все то же: комнаты, где застоялся горький запах нетопленных печей, пыльный «Вестник Европы», пожелтевшие чашки на столе, давно не чищенный самовар и картины на стенах Может быть, в комнатах было слишком сумрачно, а в глазах Катерины Петровны уже появилась темная вода, или, может быть, картины потускнели от времени, но на них ничего нельзя было разобрать. Катерина Петровна только по памяти знала, что вот эта - портрет её отца, а вот эта - маленькая, в золотой раме, - подарок Крамского, эскиз к его «Неизвестной». Катерина Петровна доживала свой век в старом доме, построенном её отцом - известным художником. В старости художник вернулся из Петербурга в свое родное село, жил на покое и занимался садом. Писать он уже не мог: дрожала рука, да и зрение ослабло, часто болели глаза. Дом был, как говорила Катерина Петровна, «мемориальный». Он находился под охраной областного музея. Но что будет с этим: домом, когда умрет она, последняя его обитательница, Катерина Петровна не знала. А в селе - называлось оно Заборье - не было никого, с кем бы можно было поговорить о картинах, о петербургской жизни, о том лете, когда Катерина Петровна жила с отцом в Париже и видела похороны Виктора Гюго. Не расскажешь же об этом Манюшке, дочери соседа, колхозного сапожника, - девчонке, прибегавшей каждый день, чтобы принести воды из колодца, подмести полы, поставить самовар. Катерина Петровна дарила Манюшке за услуги сморщенные перчатки, страусовые перья, стеклярусную черную шляпу. - На что это мне? - хрипло спрашивала Манюшка и шмыгала носом. - Тряпичница я, что ли? - А ты продай, милая, - шептала Катерина Петровна. Вот уже год, как она ослабела и не могла говорить громко. - Ты продай. - Сдам в утиль, - решала Манюшка, забирала все и уходила. Изредка заходил сторож при пожарном сарае - Тихон, тощий, рыжий. Он ещё помнил, как отец Катерины Петровны приезжал из Петербурга, строил дом, заводил усадьбу. Тихон был тогда мальчишкой, но почтение к старому художнику сберег на всю жизнь. Глядя на его картины он громко вздыхал: - Работа натуральная! Тихон хлопотал часто без толку, от жалости, но все же помогал по хозяйству: рубил в саду засохшие деревья, пилил их, колол на дрова. И каждый раз, уходя, останавливался в дверях и спрашивал: - Не слышно, Катерина Петровна, Настя пишет чего или нет? Катерина Петровна молчала, сидя на диване - сгорбленная, маленькая, - и все перебирала какие-то бумажки в рыжем кожаном ридикюле. Тихон долго сморкался, топтался у порога. - Ну, что ж, - говорил он, не дождавшись ответа. - Я, пожалуй, пойду, Катерина Петровна. - Иди, Тиша, - шептала Катерина Петровна. - Иди - бог с тобой! Он выводил, осторожно прикрыв дверь, а Катерина Петровна начинала тихонько плакать. Ветер свистел за окнами в голых ветвях, сбивал последние листья. Керосиновый ночник вздрагивал на столе. Он был, казалось, единственным живым существом в покинутом доме, - без этого слабого огня Катерина Петровна и не знала бы, как дожить до утра. Ночи были уже долгие, тяжелые, как бессонница. Рассвет все больше медлил, все запаздывал и нехотя сочился в немытые окна, где между рам ещё с прошлого года лежали поверх ваты когда-то желтые осенние, а теперь истлевшие и черные листья. Настя, дочь Катерины Петровны и единственный родной человек, жила далеко, в Ленинграде. Последний раз она приезжала три года назад. Катерина Петровна знала, что Насте теперь не до нее, старухи. У них, у молодых, свои дела, свои непонятные интересы, свое счастье. Лучше не мешать. Поэтому Катерина Петровна очень редко писала Haсте, но думала о ней все дни, сидя на краешке продавленного дивана так тихо, что мышь, обманутая тишиной, выбегала из-за печки, становилась на задние лапки и долго, поводя носом, нюхала застоявшийся воздух. Писем от Насти тоже не было, но раз в два-три месяца веселый молодой почтарь Василий приносил Катерине Петровне перевод на двести рублей. Он осторожно придерживал Катерину Петровну за руку, когда она расписывалась, чтобы не расписалась там, где не надо. Василий уходил, а Катерина Петровна сидела, растерянная, с деньгами в руках. Потом она надевала очки и перечитывала несколько слов на почтовом переводе. Слова были все одни и те же: столько дел, что нет времени не то что приехать, а даже написать настоящее письмо. Катерина Петровна осторожно перебирала пухлые бумажки. От старости она забывала, что деньги эти вовсе не те, какие были в руках у Насти, и ей казалось, что от денег пахнет Настиными духами. Как-то, в конце октября, ночью, кто-то долго стучал в заколоченную уже несколько лет калитку в глубине сада. Катерина Петровна забеспокоилась, долго обвязывала голову теплым платком, надела старый салоп, впервые за этот год вышла из дому. Шла она медленно, ощупью. От холодного воздуха разболелась голова. Позабытые звезды пронзительно смотрели на землю. Палые листья мешали идти. Около калитки Катерина Петровна тихо спросила: - Кто стучит? Но за забором никто не ответил. - Должно быть, почудилось, - сказала Катерина Петровна и побрела назад. Она задохнулась, остановилась у старого дерева, взялась рукой за холодную, мокрую ветку и узнала: это был клен. Его она посадила давно, ещё девушкой-хохотушкой, а сейчас он стоял облетевший, озябший, ему некуда было уйти от этой бесприютной, ветреной ночи. Катерина Петровна пожалела клен, потрогала шершавый ствол, побрела в дом и в ту же ночь написала Насте письмо. «Ненаглядная моя, - писала Катерина Петровна. - Зиму эту я не переживу. Приезжай хоть на день. Дай поглядеть на тебя, подержать твои руки. Стара я стала и слаба до того, что тяжело мне не то что ходить, а даже сидеть и лежать, - смерть забыла ко мне дорогу. Сад сохнет - совсем уж не тот, - да я его и не вижу. Нынче осень плохая. Так тяжело; вся жизнь, кажется, не была такая длинная, как одна эта осень». Манюшка, шмыгая носом, отнесла это письмо на почту, долго засовывала его в почтовый ящик и заглядывала внутрь, - что там? Но внутри ничего не было видно - одна жестяная пустота. Настя работала секретарем в Союзе художников. Работы было много. Устройство выставок, конкурсов - все это проходило через её руки. Письмо от Катерины Петровны Настя получила на службе. Она спрятала его в сумочку, не читая, - решила прочесть после работы. Письма Катерины Петровны вызывали у Насти вздох облегчения: раз мать пишет - значит, жива. Но вместе с тем от них начиналось глухое беспокойство, будто каждое письмо было безмолвным укором. После работы Насте надо было пойти в мастерскую молодого скульптора Тимофеева, посмотреть, как он живет, чтобы доложить об этом правлению Союза. Тимофеев жаловался на холод в мастерской и вообще на то, что его затирают и не дают развернуться. На одной из площадок Настя достала зеркальце, напудрилась и усмехнулась, - сейчас она нравилась самой себе. Художники звали её Сольвейг за русые волосы и большие холодные глаза. Открыл сам Тимофеев - маленький, решительный, злой. Он был в пальто. Шею он замотал огромным шарфом, а на его ногах Настя заметила дамские фетровые боты. - Не раздевайтесь, - буркнул Тимофеев. - А то замерзнете. Прошу! Он провел Настю по темному коридору, поднялся вверх на несколько ступеней и открыл узкую дверь в мастерскую. Из мастерской пахнуло чадом. На полу около бочки с мокрой глиной горела керосинка. На станках стояли скульптуры, закрытые сырыми тряпками. За широким окном косо летел снег, заносил туманом Неву, таял в её темной воде. Ветер посвистывал в рамах и шевелил на полу старые газеты. - Боже мой, какой холод! - сказала Настя, и ей показалось, что в мастерской ещё холоднее от белых мраморных барельефов, в беспорядке развешанных по стенам. - Вот, полюбуйтесь! - сказал Тимофеев, пододвигая Насте испачканное глиной кресло. - Непонятно, как я ещё не издох в этой берлоге. А у Першина в мастерской от калориферов дует теплом, как из Сахары. - Вы не любите Першина? - осторожно спросила Настя. - Выскочка! - сердито сказал Тимофеев. - Ремесленник! У его фигур не плечи, а вешалки для пальто. Его колхозница - каменная баба в подоткнутом фартуке. Его рабочий похож на неандертальского человека. Лепит деревянной лопатой. А хитер, милая моя, хитер, как кардинал! - Покажите мне вашего Гоголя, - попросила Настя, чтобы переменить разговор. - Перейдите! - угрюмо приказал скульптор. - Да нет, не туда! Вон в тот угол. Так! Он снял с одной из фигур мокрые тряпки, придирчиво осмотрел её со всех сторон, присел на корточки около керосинки, грея руки, и сказал: - Ну вот он, Николай Васильевич! Теперь прошу! Настя вздрогнула. Насмешливо, зная её насквозь, смотрел на нее остроносый сутулый человек. Настя видела, как на его виске бьется тонкая склеротическая жилка. «А письмо-то в сумочке нераспечатанное, - казалось, говорили сверлящие гоголевские глаза. - Эх ты, сорока!» - Ну что? - спросил Тимофеев. - Серьезный дядя, да? - Замечательно! - с трудом ответила Настя. - Это действительно превосходно. Тимофеев горько засмеялся. - Превосходно, - повторил он. - Все говорят: превосходно. И Першин, и Матьяш, и всякие знатоки из всяких комитетов. А толку что? Здесь - превосходно, а там, где решается моя судьба как скульптора, там тот же Першин только неопределенно хмыкнет - и готово. А Першин хмыкнул - значит, конец!.. Ночи не спишь! - крикнул Тимофеев и забегал по мастерской, топая ботами. - Ревматизм в руках от мокрой глины. Три года читаешь каждое слово о Гоголе. Свиные рыла снятся! Тимофеев поднял со стола груду книг, потряс ими в воздухе и с силой швырнул обратно. Со стола полетела гипсовая пыль.Со стола полетела гипсовая пыль. - Это все о Гоголе! - сказал он и вдруг успокоился. - Что? Я, кажется, вас напугал? Простите, милая, но, ей-богу, я готов драться. - Ну что ж, будем драться вместе, - сказала Настя и встала. Тимофеев крепко пожал ей руку, и она ушла с твердым решением вырвать во что бы то ни стало этого талантливого человека из безвестности. Настя вернулась в Союз художников, прошла к председателю и долго говорила с ним, горячилась, доказывала, что нужно сейчас же устроить выставку работ Тимофеева. Председатель постукивал карандашом по столу, что-то долго прикидывал и в конце концов согласился. Настя вернулась домой, в свою старинную комнату на Мойке, с лепным золоченым потолком, и только там прочла письмо Катерины Петровны. - Куда там сейчас ехать! - сказала она и встала. - Разве отсюда вырвешься! Она подумала о переполненных поездах, пересадке на узкоколейку, тряской телеге, засохшем саде, неизбежных материнских слезах, о тягучей, ничем не скрашенной скуке сельских дней - и положила письмо в ящик письменного стола. Две недели Настя возилась с устройством выставки Тимофеева. Несколько раз за это время она ссорилась и мирилась с неуживчивым скульптором. Тимофеев отправлял на выставку свои работы с таким видом, будто обрекал их на уничтожение. - Ни черта у вас не получится, дорогая моя, - со злорадством говорил он Насте, будто она устраивала не его, а свою выставку. - Зря я только трачу время, честное слово. Настя сначала приходила в отчаяние и обижалась, пока не поняла, что все эти капризы от уязвленной гордости, что они наигранны и в глубине души Тимофеев очень рад своей будущей выставке. Выставка открылась вечером. Тимофеев злился и говорил, что нельзя смотреть скульптуру при электричестве. - Мертвый свет! - ворчал он. - Убийственная скука! Керосин и то лучше. - Каной же свет вам нужен, невозможный вы тип? - вспылила Настя. - Свечи нужны! Свечи! - страдальчески закричал Тимофеев. - Как же можно Гоголя ставить под электрическую лампу. Абсурд! На открытии были скульпторы, художники. Непосвященный, услышав разговоры скульпторов, не всегда мог бы догадаться, хвалят ли они работы Тимофеева или ругают. Но Тимофеев понимал, что выставка удалась. Седой вспыльчивый художник подошел к Насте и похлопал её по руке: - Благодарю. Слышал, что это вы извлекли Тимофеева на свет божий. Прекрасно сделали. А то у нас, знаете ли, много болтающих о внимании к художнику, о заботе и чуткости, а как дойдет до дела, так натыкаешься на пустые глаза. Ещё раз благодарю! Началось обсуждение. Говорили много, хвалили, горячились, и мысль, брошенная старым художником о внимании к человеку, к молодому, незаслуженно забытому скульптору, повторялась в каждой речи. Тимофеев сидел нахохлившись, рассматривал паркет, но все же искоса поглядывал на выступающих, не зная, можно ли им верить или пока ещё рано. В дверях появилась курьерша из Союза - добрали бестолковая Даша. Она делала Насте какие-то знаки. Настя подошла к ней и Даша, ухмыляясь, подала ей телеграмму. Настя вернулась на свое место, незаметно вскрыла телеграмму, прочла и ничего не поняла: «Катя помирает. Тихон» «Какая Катя? - растерянно подумала Настя. - Какой Тихон? Должно быть, это не мне». Она посмотрела на адрес - нет, телеграмма была ей. Тогда только она заметила тонкие печатные буквы на бумажной ленте: «Заборье». Настя скомкала телеграмму и нахмурилась. Выступал Першин. - В наши дни, - говорил он, покачиваясь и придерживая очки, - забота о человеке становится той прекрасной реальностью, которая помогает нам расти и работать. Я счастлив отметить в нашей среде, в среде скульпторов и художников, проявление этой заботы. Я говорю о выставке работ товарища Тимофеева. Этой выставкой мы целиком обязаны - да не в обиду будет сказано нашему руководству - одной из рядовых сотрудниц Союза, нашей милой Анастасии Семеновне. Першин поклонился Насте, и все зааплодировали. Аплодировали долго. Настя смутилась до слез. Кто-то тронул её сзади за руку. Это был старый вспыльчивый художник. - Что? - спросил он шепотом и показал глазами на скомканную в руке Насти телеграмму. - Ничего неприятного? - Нет, - ответила Настя. - Это так… От одной знакомой… - Ага! - пробормотал старик и снова стал слушав Першина. Все смотрели на Першина, но чей-то взгляд, тяжелый и пронзительный, Настя вес время чувствовала на себе и боялась поднять голову: «Кто бы это мог быть? - подумала она. - Неужели кто-нибудь догадался? Как глупо. Опять расходились первые. Она с усилием подняла глаза и тотчас отвела их: Гоголь смотрел на нее, усмехаясь. Насте показалось, что Гоголь тихо сказал сквозь стиснутые зубы: «Эх, ты». Настя быстро встала, вышла, торопливо оделась внизу и выбежала на улицу. Валил водянистый снег. На Исаакиевском соборе выступила серая изморозь. Хмурое небо все ниже опускалось на город, на Настю, на Неву. «Ненаглядная моя, - вспомнила Настя недавнее письмо. - Ненаглядная!» Настя села на скамейку в сквере около Адмиралтейства и горько заплакала. Снег таял на лице, смешивался со слезами. Настя вздрогнула от холода и вдруг поняла, что никто её так не любил, как эта дряхлая, брошенная всеми старушка, там, в скучном Заборье. «Поздно! Маму я уже не увижу», - сказала она про себя и вспомнила, что за последний год она впервые произнесла это детское милое слово - «мама». Она вскочила, быстро пошла против снега, хлеставшего в лицо. «Что ж это, мама? Что? - думала она, ничего не видя. - Мама! Как же это могло так случиться? Ведь никого же у меня в жизни нет. Нет и не будет роднее. Лишь бы успеть, лишь бы она увидела меня, лишь бы простила». Настя вышла на Невский проспект, к городской станции железных дорог. Она опоздала. Билетов уже не было. Настя стояла около кассы, губы у нее дрожали, ока не могла говорить, чувствуя, что от первого же сказанного слова она расплачется навзрыд. Пожилая кассирша в очках выглянула в окошко. - Что с вами, гражданка? - недовольно спросила она. - Ничего, - ответила Настя, - У меня мама… Настя повернулась и быстро пошла к в ыходу. - Куда вы? - крикнула кассирша. - Сразу надо было сказать. Подождите минутку. В тот же вечер Настя уехала. Всю дорогу ей казалось, что «Красная стрела» едва тащится, тогда как поезд стремительно мчался сквозь ночные леса, обдавая их паром и оглашая протяжным предостерегающим криком. … Тихон пришел на почту, пошептался с почтарем Василием, взял у него телеграфный бланк, повертел его и долго, вытирая рукавом усы, что-то писал на бланке корявыми буквами. Потом осторожно сложил бланк, засунул в шапку и поплелся к Катерине Петровне. Катерина Петровна не вставала уже десятый день. Ничего не болело, но обморочная слабость давила на грудь, па голову, на ноги, и трудно было вздохнуть. Манюшка шестые сутки не отходила от Катерины Петровны. Ночью она, не раздеваясь, спала на продавленном диване. Иногда Манюшке казалось, что Катерина Петровна уже не дышит. Тогда она начинала испуганно хныкать и звала: - Бабка? А бабка? Ты живая? Катерина Петровна шевелила рукой под одеялом, и Манюшка успокаивалась. В комнатах с самого утра стояла по углам ноябрьская темнота, но было тепло. Манюшка топила печку. Когда веселый огонь освещал бревенчатые стены, Катерина Петровна осторожно вздыхала - от огня комната делалась уютной, обжитой, какой она была давным-давно, ещё при Насте. Катерина Петровна закрывала глаза, и из них выкатывалась и скользила по желтому виску, запутывалась в седых волосах одна-единственная слезинка. Пришел Тихон. Он кашлял, сморкался и, видимо, был взволнован. - Что, Тиша? - бессильно спросила Катерина Петровна. - Похолодало, Катерина Петровна! - бодро сказал Тихон и с беспокойством посмотрел на свою шапку. - Снег скоро выпадет. Оно к лучшему. Дорогу морозцем собьет - значит, и ей будет способнее ехать. - Кому? - Катерина Петровна открыла глаза и сухой рукой начала судорожно гладить одеяло. - Да кому же другому, как не Настасье Семеновне, - ответил Тихон, криво ухмыляясь, и вытащил из шапки телеграмму. - Кому, как не ей. Катерина Петровна хотела подняться, но не смогла, снова упала на подушку. - Вот! - сказал Тихон, осторожно развернул телеграмму и протянул её Катерине Петровне. Но Катерпна Петровна её не взяла, а все так же умоляюще смотрела на Тихона. - Прочти, - сказала Манюшка хрипло. - Бабка ужо читать не умеет. У нее слабеть в глазах. Тихон испуганно огляделся, поправил ворот, пригладил рыжие редкие волосы и глухим, неуверенным голосом прочел: «Дожидайтесь, выехала. Остаюсь всегда любящая дочь ваша Настя». - Не надо, Тиша! - тихо сказала Катерина Петровна. - Не надо, милый. Бог с тобой. Спасибо тебе за доброе слово, за ласку. Катерина Петровна с трудом отвернулась к стене, потом как будто уснула. Тихон сидел в холодной прихожей на лавочке, курил, опустив голову, сплевывал и вздыхал, пока не вышла Манюшка и не поманила в комнату Катерины Петровны. Тихон вошел на цыпочках и всей пятерней отер лицо. Катерина Петровна лежала бледная, маленькая, как будто безмятежно уснувшая. - Не дождалась, - пробормотал Тихон. - Эх, горе её горькое, страданье неписаное! А ты смотри, дура, - сказал он сердито Манюшке, - за добро плати добром, не будь пустельгой. Сиди здесь, а я сбегаю в сельсовет, доложу. Он ушел, а Манюшка сидела на табурете, подобрав колени, тряслась и смотрела не отрываясь на Катерину Петровну. Хоронили Катерину Петровну на следующий день. Подморозило. Выпал тонкий снежок. День побелел, и небо было сухое, светлое, но серое, будто над головой протянули вымытую, подмерзшую холстину. Дали за рекой стояли сизые. От них тянуло острым и веселым запахом снега, схваченной первым морозом ивовой коры. На похороны собрались старухи и ребята. Гроб на кладбище несли Тихон, Василий и два брата Малявины - старички, будто заросшие чистой паклей. Манюшка с братом Володькой несла крышку гроба и не мигая смотрела перед собой. Кладбище было за селом, над рекой. На нем росли высокие желтые от лишаев вербы.На нем росли высокие желтые от лишаев вербы. По дороге встретилась учительница. Она недавно приехала из областного города и никого ещё в Заборье не знала. - Учителька идет, учителька! - зашептали мальчишки. Учительница была молоденькая, застенчивая, сероглазая, совсем ещё девочка. Она увидела похороны и робко остановилась, испуганно посмотрела на маленькую старушку в гробу. На лицо старушки падали и не таяли колкие снежинки. Там, в областном городе, у учительницы осталась мать - вот такая же маленькая, вечно взволнованная заботами о дочери и такая же совершенно седая. Учительница постояла и медленно пошла вслед за гробом. Старухи оглядывались на нее, шептались, что вот, мол, тихая какая девушка и ей трудно будет первое время с ребятами - уж очень они в Заборье самостоятельные и озорные. Учительница наконец решилась и спросила одну из старух, бабку Матрену: - Одинокая, должно быть, была эта старушка? - И-и, мила-ая, - тотчас запела Матрена, - почитай что совсем одинокая. И такая задушевная была, такая сердечная. Все, бывало, сидит и сидит у себя на диванчике одна, не с кем ей слова сказать. Такая жалость! Есть у нее в Ленинграде дочка, да, видно, высоко залетела. Так вот и померла без людей, без сродственников. На кладбище гроб поставили около свежей могилы. Старухи кланялись гробу, дотрагивались темными руками до земли. Учительница подошла к гробу, наклонилась и поцеловала Катерину Петровну в высохшую желтую руку. Потом быстро выпрямилась, отвернулась и пошла к разрушенной кирпичной ограде. За оградой, в легком перепархивающем снегу лежала любимая, чуть печальная, родная земля. Учительница долго смотрела, слушала, как за её спиной переговаривались старики, как стучала по крышке гроба земля и далеко по дворам кричали разноголосые петухи - предсказывали ясные дни, легкие морозы, зимнюю тишину. В Заборье Настя приехала на второй день после похорон. Она застала свежий могильный холм на кладбище - земля на нем смерзлась комками - и холодную, темную комнату Катерины Петровны, из которой, казалось, жизнь ушла давным-давно. В этой комнате Настя проплакала всю ночь, пока за окнами не засинел мутный и тяжелый рассвет. Уехала Настя из Заборья крадучись, стараясь, чтобы её никто не увидел и ни о чем на расспрашивал. Ей казалось, что никто, кроме Катерины Петровны, не мог снять с нее неисправимой вины, невыносимой тяжести.Октябрь был на редкость холодный, ненастный. Тесовые крыши почернели. Спутанная трава в саду полегла, и все доцветал и никак не мог доцвесть и осыпаться один только маленький подсолнечник у забора. Над лугами тащились из-за реки, цеплялись за облетевшие ветлы рыхлые тучи. Из них назойливо сыпался дождь По дорогам уже нельзя было ни пройти, ни проехать, и пастухи перестали гонять в луга стадо. Пастуший рожок затих до весны. Катерине Петровне стало ещё труднее вставать по утрам и видеть все то же: комнаты, где застоялся горький запах нетопленных печей, пыльный «Вестник Европы», пожелтевшие чашки на столе, давно не чищенный самовар и картины на стенах Может быть, в комнатах было слишком сумрачно, а в глазах Катерины Петровны уже появилась темная вода, или, может быть, картины потускнели от времени, но на них ничего нельзя было разобрать. Катерина Петровна только по памяти знала, что вот эта - портрет её отца, а вот эта - маленькая, в золотой раме, - подарок Крамского, эскиз к его «Неизвестной». Катерина Петровна доживала свой век в старом доме, построенном её отцом - известным художником. В старости художник вернулся из Петербурга в свое родное село, жил на покое и занимался садом. Писать он уже не мог: дрожала рука, да и зрение ослабло, часто болели глаза. Дом был, как говорила Катерина Петровна, «мемориальный». Он находился под охраной областного музея. Но что будет с этим: домом, когда умрет она, последняя его обитательница, Катерина Петровна не знала. А в селе - называлось оно Заборье - не было никого, с кем бы можно было поговорить о картинах, о петербургской жизни, о том лете, когда Катерина Петровна жила с отцом в Париже и видела похороны Виктора Гюго. Не расскажешь же об этом Манюшке, дочери соседа, колхозного сапожника, - девчонке, прибегавшей каждый день, чтобы принести воды из колодца, подмести полы, поставить самовар. Катерина Петровна дарила Манюшке за услуги сморщенные перчатки, страусовые перья, стеклярусную черную шляпу. - На что это мне? - хрипло спрашивала Манюшка и шмыгала носом. - Тряпичница я, что ли? - А ты продай, милая, - шептала Катерина Петровна. Вот уже год, как она ослабела и не могла говорить громко. - Ты продай. - Сдам в утиль, - решала Манюшка, забирала все и уходила. Изредка заходил сторож при пожарном сарае - Тихон, тощий, рыжий. Он ещё помнил, как отец Катерины Петровны приезжал из Петербурга, строил дом, заводил усадьбу. Тихон был тогда мальчишкой, но почтение к старому художнику сберег на всю жизнь. Глядя на его картины он громко вздыхал: - Работа натуральная! Тихон хлопотал часто без толку, от жалости, но все же помогал по хозяйству: рубил в саду засохшие деревья, пилил их, колол на дрова. И каждый раз, уходя, останавливался в дверях и спрашивал: - Не слышно, Катерина Петровна, Настя пишет чего или нет? Катерина Петровна молчала, сидя на диване - сгорбленная, маленькая, - и все перебирала какие-то бумажки в рыжем кожаном ридикюле. Тихон долго сморкался, топтался у порога. - Ну, что ж, - говорил он, не дождавшись ответа. - Я, пожалуй, пойду, Катерина Петровна. - Иди, Тиша, - шептала Катерина Петровна. - Иди - бог с тобой! Он выводил, осторожно прикрыв дверь, а Катерина Петровна начинала тихонько плакать. Ветер свистел за окнами в голых ветвях, сбивал последние листья. Керосиновый ночник вздрагивал на столе. Он был, казалось, единственным живым существом в покинутом доме, - без этого слабого огня Катерина Петровна и не знала бы, как дожить до утра. Ночи были уже долгие, тяжелые, как бессонница. Рассвет все больше медлил, все запаздывал и нехотя сочился в немытые окна, где между рам ещё с прошлого года лежали поверх ваты когда-то желтые осенние, а теперь истлевшие и черные листья. Настя, дочь Катерины Петровны и единственный родной человек, жила далеко, в Ленинграде. Последний раз она приезжала три года назад. Катерина Петровна знала, что Насте теперь не до нее, старухи. У них, у молодых, свои дела, свои непонятные интересы, свое счастье. Лучше не мешать. Поэтому Катерина Петровна очень редко писала Haсте, но думала о ней все дни, сидя на краешке продавленного дивана так тихо, что мышь, обманутая тишиной, выбегала из-за печки, становилась на задние лапки и долго, поводя носом, нюхала застоявшийся воздух. Писем от Насти тоже не было, но раз в два-три месяца веселый молодой почтарь Василий приносил Катерине Петровне перевод на двести рублей. Он осторожно придерживал Катерину Петровну за руку, когда она расписывалась, чтобы не расписалась там, где не надо. Василий уходил, а Катерина Петровна сидела, растерянная, с деньгами в руках. Потом она надевала очки и перечитывала несколько слов на почтовом переводе. Слова были все одни и те же: столько дел, что нет времени не то что приехать, а даже написать настоящее письмо. Катерина Петровна осторожно перебирала пухлые бумажки. От старости она забывала, что деньги эти вовсе не те, какие были в руках у Насти, и ей казалось, что от денег пахнет Настиными духами. Как-то, в конце октября, ночью, кто-то долго стучал в заколоченную уже несколько лет калитку в глубине сада. Катерина Петровна забеспокоилась, долго обвязывала голову теплым платком, надела старый салоп, впервые за этот год вышла из дому. Шла она медленно, ощупью. От холодного воздуха разболелась голова. Позабытые звезды пронзительно смотрели на землю. Палые листья мешали идти. Около калитки Катерина Петровна тихо спросила: - Кто стучит? Но за забором никто не ответил. - Должно быть, почудилось, - сказала Катерина Петровна и побрела назад. Она задохнулась, остановилась у старого дерева, взялась рукой за холодную, мокрую ветку и узнала: это был клен. Его она посадила давно, ещё девушкой-хохотушкой, а сейчас он стоял облетевший, озябший, ему некуда было уйти от этой бесприютной, ветреной ночи. Катерина Петровна пожалела клен, потрогала шершавый ствол, побрела в дом и в ту же ночь написала Насте письмо. «Ненаглядная моя, - писала Катерина Петровна. - Зиму эту я не переживу. Приезжай хоть на день. Дай поглядеть на тебя, подержать твои руки. Стара я стала и слаба до того, что тяжело мне не то что ходить, а даже сидеть и лежать, - смерть забыла ко мне дорогу. Сад сохнет - совсем уж не тот, - да я его и не вижу. Нынче осень плохая. Так тяжело; вся жизнь, кажется, не была такая длинная, как одна эта осень». Манюшка, шмыгая носом, отнесла это письмо на почту, долго засовывала его в почтовый ящик и заглядывала внутрь, - что там? Но внутри ничего не было видно - одна жестяная пустота. Настя работала секретарем в Союзе художников. Работы было много. Устройство выставок, конкурсов - все это проходило через её руки. Письмо от Катерины Петровны Настя получила на службе. Она спрятала его в сумочку, не читая, - решила прочесть после работы. Письма Катерины Петровны вызывали у Насти вздох облегчения: раз мать пишет - значит, жива. Но вместе с тем от них начиналось глухое беспокойство, будто каждое письмо было безмолвным укором. После работы Насте надо было пойти в мастерскую молодого скульптора Тимофеева, посмотреть, как он живет, чтобы доложить об этом правлению Союза. Тимофеев жаловался на холод в мастерской и вообще на то, что его затирают и не дают развернуться. На одной из площадок Настя достала зеркальце, напудрилась и усмехнулась, - сейчас она нравилась самой себе. Художники звали её Сольвейг за русые волосы и большие холодные глаза. Открыл сам Тимофеев - маленький, решительный, злой. Он был в пальто. Шею он замотал огромным шарфом, а на его ногах Настя заметила дамские фетровые боты. - Не раздевайтесь, - буркнул Тимофеев. - А то замерзнете. Прошу! Он провел Настю по темному коридору, поднялся вверх на несколько ступеней и открыл узкую дверь в мастерскую. Из мастерской пахнуло чадом. На полу около бочки с мокрой глиной горела керосинка. На станках стояли скульптуры, закрытые сырыми тряпками. За широким окном косо летел снег, заносил туманом Неву, таял в её темной воде. Ветер посвистывал в рамах и шевелил на полу старые газеты. - Боже мой, какой холод! - сказала Настя, и ей показалось, что в мастерской ещё холоднее от белых мраморных барельефов, в беспорядке развешанных по стенам. - Вот, полюбуйтесь! - сказал Тимофеев, пододвигая Насте испачканное глиной кресло. - Непонятно, как я ещё не издох в этой берлоге. А у Першина в мастерской от калориферов дует теплом, как из Сахары. - Вы не любите Першина? - осторожно спросила Настя. - Выскочка! - сердито сказал Тимофеев. - Ремесленник! У его фигур не плечи, а вешалки для пальто. Его колхозница - каменная баба в подоткнутом фартуке. Его рабочий похож на неандертальского человека. Лепит деревянной лопатой. А хитер, милая моя, хитер, как кардинал! - Покажите мне вашего Гоголя, - попросила Настя, чтобы переменить разговор. - Перейдите! - угрюмо приказал скульптор. - Да нет, не туда! Вон в тот угол. Так! Он снял с одной из фигур мокрые тряпки, придирчиво осмотрел её со всех сторон, присел на корточки около керосинки, грея руки, и сказал: - Ну вот он, Николай Васильевич! Теперь прошу! Настя вздрогнула. Насмешливо, зная её насквозь, смотрел на нее остроносый сутулый человек. Настя видела, как на его виске бьется тонкая склеротическая жилка. «А письмо-то в сумочке нераспечатанное, - казалось, говорили сверлящие гоголевские глаза. - Эх ты, сорока!» - Ну что? - спросил Тимофеев. - Серьезный дядя, да? - Замечательно! - с трудом ответила Настя. - Это действительно превосходно. Тимофеев горько засмеялся. - Превосходно, - повторил он. - Все говорят: превосходно. И Першин, и Матьяш, и всякие знатоки из всяких комитетов. А толку что? Здесь - превосходно, а там, где решается моя судьба как скульптора, там тот же Першин только неопределенно хмыкнет - и готово. А Першин хмыкнул - значит, конец!.. Ночи не спишь! - крикнул Тимофеев и забегал по мастерской, топая ботами. - Ревматизм в руках от мокрой глины. Три года читаешь каждое слово о Гоголе. Свиные рыла снятся! Тимофеев поднял со стола груду книг, потряс ими в воздухе и с силой швырнул обратно. Со стола полетела гипсовая пыль.Со стола полетела гипсовая пыль. - Это все о Гоголе! - сказал он и вдруг успокоился. - Что? Я, кажется, вас напугал? Простите, милая, но, ей-богу, я готов драться. - Ну что ж, будем драться вместе, - сказала Настя и встала. Тимофеев крепко пожал ей руку, и она ушла с твердым решением вырвать во что бы то ни стало этого талантливого человека из безвестности. Настя вернулась в Союз художников, прошла к председателю и долго говорила с ним, горячилась, доказывала, что нужно сейчас же устроить выставку работ Тимофеева. Председатель постукивал карандашом по столу, что-то долго прикидывал и в конце концов согласился. Настя вернулась домой, в свою старинную комнату на Мойке, с лепным золоченым потолком, и только там прочла письмо Катерины Петровны. - Куда там сейчас ехать! - сказала она и встала. - Разве отсюда вырвешься! Она подумала о переполненных поездах, пересадке на узкоколейку, тряской телеге, засохшем саде, неизбежных материнских слезах, о тягучей, ничем не скрашенной скуке сельских дней - и положила письмо в ящик письменного стола. Две недели Настя возилась с устройством выставки Тимофеева. Несколько раз за это время она ссорилась и мирилась с неуживчивым скульптором. Тимофеев отправлял на выставку свои работы с таким видом, будто обрекал их на уничтожение. - Ни черта у вас не получится, дорогая моя, - со злорадством говорил он Насте, будто она устраивала не его, а свою выставку. - Зря я только трачу время, честное слово. Настя сначала приходила в отчаяние и обижалась, пока не поняла, что все эти капризы от уязвленной гордости, что они наигранны и в глубине души Тимофеев очень рад своей будущей выставке. Выставка открылась вечером. Тимофеев злился и говорил, что нельзя смотреть скульптуру при электричестве. - Мертвый свет! - ворчал он. - Убийственная скука! Керосин и то лучше. - Каной же свет вам нужен, невозможный вы тип? - вспылила Настя. - Свечи нужны! Свечи! - страдальчески закричал Тимофеев. - Как же можно Гоголя ставить под электрическую лампу. Абсурд! На открытии были скульпторы, художники. Непосвященный, услышав разговоры скульпторов, не всегда мог бы догадаться, хвалят ли они работы Тимофеева или ругают. Но Тимофеев понимал, что выставка удалась. Седой вспыльчивый художник подошел к Насте и похлопал её по руке: - Благодарю. Слышал, что это вы извлекли Тимофеева на свет божий. Прекрасно сделали. А то у нас, знаете ли, много болтающих о внимании к художнику, о заботе и чуткости, а как дойдет до дела, так натыкаешься на пустые глаза. Ещё раз благодарю! Началось обсуждение. Говорили много, хвалили, горячились, и мысль, брошенная старым художником о внимании к человеку, к молодому, незаслуженно забытому скульптору, повторялась в каждой речи. Тимофеев сидел нахохлившись, рассматривал паркет, но все же искоса поглядывал на выступающих, не зная, можно ли им верить или пока ещё рано. В дверях появилась курьерша из Союза - добрали бестолковая Даша. Она делала Насте какие-то знаки. Настя подошла к ней и Даша, ухмыляясь, подала ей телеграмму. Настя вернулась на свое место, незаметно вскрыла телеграмму, прочла и ничего не поняла: «Катя помирает. Тихон» «Какая Катя? - растерянно подумала Настя. - Какой Тихон? Должно быть, это не мне». Она посмотрела на адрес - нет, телеграмма была ей. Тогда только она заметила тонкие печатные буквы на бумажной ленте: «Заборье». Настя скомкала телеграмму и нахмурилась. Выступал Першин. - В наши дни, - говорил он, покачиваясь и придерживая очки, - забота о человеке становится той прекрасной реальностью, которая помогает нам расти и работать. Я счастлив отметить в нашей среде, в среде скульпторов и художников, проявление этой заботы. Я говорю о

Катерина Петровна доживала свой век в доме, построенном ее отцом — известным художником. Глаза ее видят плохо, некоторые висящие на стенах картины ей уже трудно разглядеть.

Октябрь выдался на редкость ненастный и холодный. Трудно старухе вставать по утрам, все чаще задумывается она о том, что станет с домом, когда она умрет. Отец вернулся из Петербурга в родное село Заборье жил на покое, занимался садом. Но в доме, который находился под охраной областного музея, было много произведений живописи — не только самого художника, но и других живописцев (например, этюд Крамского). Часто вспоминает старуха свою дочь, которая не только не приезжает ее навестить, но и не пишет. Вот разве что раз в два-три месяца пришлет денежный перевод с припиской в две три скупых строчки: занята, мол.

Длинный, мучительный, как бессонница, октябрь так вымотал старуху, что она написала дочери письмо: «Зиму эту я не переживу. Вся жизнь, кажется, не была такой длинной, как одна эта осень». Письмо пни поручает бросить в почтовый ящик соседской девочке Манюшке, которая помогает ей по хозяйству.

Дочь Настя работает секретарем в Союзе художников. Письмо она к л идет в сумочку, не распечатав. И рада — жива мать, ничего с ней не г пучилось, и недовольна — в каждом письме ей чудится укор.

Настя читает письмо от матери. Нужно бы поехать, но... Тряска, неудобство в пути, неизбежные слезы старухи и скука деревенской жизни...

Настя с головой уходит в организацию выставки молодого неужив-чиного и самолюбивого скульптора Тимофеева. Особенно хорош его скульптурный портрет Гоголя. Выставка получилась очень удачной, было много горячих речей, благодарили Настю. На этой выставке ей мручили телеграмму: «Катя помирает. Тихон».

«Какой Тихон? Какая Катя? Наверное, ошибка...» — думает Настя, но вдруг разбирает обратный адрес — Заборье.

Старый художник спрашивает ее: «Ничего неприятного?»

Так, от одной знакомой... — бормочет Катя.

Но вдруг ощущает на себе чей-то укоряющий взгляд. Это Гоголь г "Iядит на нее, усмехаясь: «Эх, ты!»

«Ненаглядная моя...» — вспоминает Катя обращение из письма ма-тори. Она спешит на вокзал. Билетов уже нет. Настя готова разрыдаться. Кассирша, услышав: «У меня мама...», находит для нее билет.

Катерина Петровна не встает уже десятый день. Манюшка ночует у N66, тормошит:

Бабка, ты живая?

Дед Тихон идет на почту, берет телеграфный бланк и пишет на нем корявыми буквами. Приходит к старухе и читает: «Дожидайтесь. Выехала. Остаюсь всегда любящая дочь ваша Настя».

Катерина Петровна все поняла.

Не надо, Тиша. Спасибо тебе за добро, за ласку.

Так и умерла, не дождавшись дочери.

Не будь, Манюшка, пустельгой. За добро плати добром, — наказывает Тихон и посылает девочку в сельсовет.

Хоронили старуху на следующий день. Шла за гробом и молодая учительница, у которой где-то далеко жила мать — такая же седенькая.

Одинокая была? — спросила она про Петровну.

Считай, что одинокая. Дочь у нее в Ленинграде, да, видно, высоко залетела... Некогда было к матери приехать.

В Заборье Настя появилась на второй день после похорон. Темные комья земли на могиле и холодная комната матери, из которой, казалось, жизнь ушла давным-давно, — вот что она застала.

Уезжала Настя крадучись. «Ей казалось, что никто, кроме Катерины Ивановны, не мог снять с нее непоправимой вины».

Год издания рассказа: 1946

Рассказ Константина Паустовского «Телеграмма» принес автору не малую известность. Дело в том, что известная американская певица Марлен Дитрих именно с этого произведения начала знакомство с творчеством Паустовского. Рассказ настолько впечатлил ее, что при встрече с писателем она опустилась перед ним на колени. Сейчас рассказ «Телеграмма» Паустовского включен в школьную программу многих учебных заведений и не только в России. А само произведение переведено на многие языки мира. Во многом именно благодаря таким рассказам Константин Паустовский по сей день входит в .

Рассказа «Телеграмма» краткое содержание

В рассказе Константина Паустовского «Телеграмма» читать можно о Катерине Петровне, которая доживает свои дни в одиночестве в старом доме. Этот дом построил ее отец – художник. Свои последние годы он доживал тоже здесь в этом теперь уже доме под охраной областного музея. Местные же называли его просто Заборье. Поговорить Катерине Петровне в селе было не с кем. Ведь обсудить жизнь Петербурга, картины или смерть Виктора Гюго, которая главная героиня видела своими глазами в Париже с ней некто не мог. Навещали ее Манюшка, которая носила воду и ставила самовар, да Тихон, который делал работу по хозяйству. Он же всякий раз уходя из дома теребил душу Катерины Петровны, спрашивая о Насте.

Настя из рассказа «Телеграмма» Паустовского была дочерью Катерины Петровны. Сейчас она жила в Ленинграде и последний раз навещала старуху три года назад. Напоминала о себе она лишь переводами раз в два-три месяца. Катерина Петровна всегда брала эти двести рублей и нюхала и ей казалось, что эти деньги еще пахнут Настиными духами.

Далее в нашем рассказа «Телеграмма» кратком содержании вы узнаете, как однажды в конце октября Катерине Петровне показалось, что кто то стучит в заколоченную уже много лет назад калитку на заднем дворе. Она долго вязала платок и шла, но спросив кто там поняла, что ей показалось. В эту же ночь она написала Насте письмо, в котором просила приехать увидеть ее последний раз, ведь зиму она уже не переживет.

Настя работала в Союзе художников секретарём. Через нее проходили выставки, конкурсы и многое другое. Работы всегда было невпроворот. Вот и сейчас получив письмо от матери на работе, она сунула его в сумочку не читая. Читать их ей всегда было сложно в них был немой укор, но в то же время раз пишет значит жива. Сразу после работы она отправилась к молодому художнику Тимофееву. Он попросил ее не раздеваться и провел в мастерскую, где было холоднее чем на улице. Он ей жаловался на жизнь, на выскочку Першина, а затем показал скульптуру . Настю поразила работа Тимофеева. Ведь она увидела в его виске даже тонкую склеротическую жилку, а его взгляд напомнил о письме матери. Сразу от Тимофеева Настя пошла к председателю Союза художников. Она горячилась, доказывала и все-таки добилась организации выставки для Тимофеева.

Далее в рассказе Паустовского «Телеграмма» читать можно о том, как Настя прочитала письмо от матери, когда вернулась в старую комнату на Мойке. Но ехать сейчас ей представлялось совершенно невозможно. Она положила письмо в ящик, а сама на две недели погрязла в организации выставки Тимофеева. Художник вечно жаловался и скандалили, а свои работы на выставку он отдавал как будто на уничтожение. Но Настя поняла, что за всем этим напускными капризами стоит уязвленная гордыня Тимофеева. Выставка прошла удачно. Настю похвалили, что извлекала на свет божий Тимофеева, а сам художник слегка недоверчиво слушал хвалебные речи.

Далее в кратком содержании рассказа «Телеграмма» Паустовского вы узнаете, как в разгар выставки пришла курьерша Даша. Она принесла Насте телеграмму: «Катя помирает. Тихон». И только подпись «Заборье» помогла Насте понять, что телеграмма ей. Как раз в этот момент Перший высказывал Анастасии Семеновне благодарность за выставку. А потом все долго аплодировали. И только статуя Гоголя немым взглядом сказала: «Эх ты!». Настя выбежала и помчалась на вокзал, но билетов уже не было. И только слезы на ее глазах растопили сердце кассира. Благодаря этому Настя отправилась к матери уже этим вечером.

Тем временем Катерина Петровна лишь слегка шевелила рукой под одеялом. Это помогало Манюшке определит, что она еще жива. Пришел Тихон и принес якобы телеграмму от Насте, что она уже выехала. Но Катерина Петровна лишь махнула рукой, разгадав обман. В тот же вечер она уснула и больше не проснулась. Хоронили ее на следующий день. Как раз выпал снег, как и предвещал Тихон. Шли тихо. К процессии присоединилась молодая учительница, которая как раз перевелась в это село. Она совсем не знала Катерину Петровну, но у нее тоже была одна мать в областном городе. Настя приехала через два дня после похорон. Она проплакала всю ночь, а затем крадучись, что некто не видел, уехала из Заборья.

Рассказ «Телеграмма» на сайте Топ книг

Рассказ Константина Паустовского «Телеграмма» уже не в первый раз попадает в наш . А во время прохождения в школьной программе интерес к нему возрастает настолько, что он попадает в . И эта тенденция скорее всего будет продолжаться и в дальнейшем.

Рассказ «Телеграмма» был создан Константином Паустовским в 1946 году. Именно это произведение было высоко оценено известной актрисой Марлен Дитрих. Прочитав его, она осталась навсегда большой почитательницей таланта писателя. В статье вы познакомитесь с кратким содержанием замечательного рассказа с описанием всех важных моментов. Текст статьи можно использовать для читательского дневника.

Стояла ненастная октябрьская погода. Катерина Петровна болела, совсем ослабла, ей все сложнее было вставать. Дом ее стал совсем неухоженным. Она жила в селе Заборье, в старом доме своего отца, именитого художника в прошлом. Катерина Петровна очень скучала по Петербургу и Парижу, по прошлой своей столичной жизни. Ей было не с кем было поговорить на волнующие ее темы, окружение было простоватым, не слишком образованным, хоть и добрым.

Ей помогала по хозяйству соседская девчонка, Манюшка, – убиралась, носила воду, ставила самовар. Катерина Петровна рассчитывалась с ней за услуги старыми вещами. Порой захаживал сторож Тихон, который очень уважал ее отца. Он тоже оказывал старой женщине посильную помощь – колол дрова, помогал в саду.

Катерина Петровна говорила очень тихо, еле слышно, часто плакала. Особенно плохо она себя чувствовала ночами. У нее была дочка, Настя, которая жила в Ленинграде, очень далеко от Заборья, и поэтому навещала мать нечасто, в последний раз приезжала около трех лет назад.

Катерина Петровна часто думала о дочери, но не хотела докучать ей, поэтому писала редко. Настя же не писала матери вообще, но иногда присылала почтовым переводом деньги.

Как-то в одну из октябрьских ночей она написала дочке письмо с просьбой приехать поскорее, так как боится не пережить зиму, и очень хочет увидеть Настю.

У Насти была ответственная работа с талантливыми людьми – секретарь в Союзе Художников. Она устраивала выставки и всегда была очень загружена. Получив письмо, она сунула его в сумочку, чтобы прочесть позже. С одной стороны, она радовалась маминым письмам — если пишет, значит, пока жива. Но с другой, воспринимала их как некий упрек, что мало внимания она уделяет родному человеку.

В этот день Настя направилась к молодому скульптору Тимофееву. Так как поступали от него жалобы, что в мастерской очень холодно. В квартире скульптора действительно стоял холод и гуляли ветра. Настя попросила показать его последнюю работу – скульптуру Гоголя. И ей показалось, что глаза писателя осуждают ее за то, что она так пренебрежительно отнеслась к письму. Сама скульптура была очень талантливой, и Настя решила обязательно помочь Тимофееву.

Вернувшись обратно на работу, она долго убеждала председателя устроить выставку скульптур Тимофеева. Уговорив его, Настя вернулась в свою комнату на Мойке и прочитала письмо.

«- Куда там сейчас ехать! - сказала она, - Разве отсюда вырвешься!». И письмо отправилось в ящик стола.

Через 2 недели состоялась выставка Тимофеева, которая стоила Насте много нервов и труда. Скульптор был капризным и несговорчивым, хотя в душе очень радовался выставке. На обсуждении другие скульпторы и художники много хвалили Настю, что она сумела «извлечь» талантливого творца на Свет Божий. И на этой выставке молодой женщине доставили телеграмму, отправленную Тихоном. «Катя помирает», написано было в ней. Вначале Настя подумала, что это какая-то ошибка, а потом заметила, что телеграмма из Загорья и нахмурилась. Стал выступать известный художник Перший, он хвалил Настю за ее заботу к малоизвестному художнику, ее внимание и труд по организации этой выставки.

А Настя тем временем думала о маме. Почувствовав на себе тяжелый взгляд, Настя снова увидела скульптуру Гоголя, смотрящую на нее с осуждением.

Наша героиня выбежала на улицу, села на скамейку под идущим снегом и заплакала. Подумала, что больше они не увидятся и что никто не любил ее больше, чем эта маленькая старушка. Она вскочила и побежала на вокзал, чтобы успеть увидеться с мамой, успеть попросить прощения. Но билетов не было. У Насти задрожали губы, но пожилая кассирша пожалела девушку и нашла ей билет.

Катерина Петровна не вставала с постели уже 9-й день. Манюшка все время находилась при ней. Тихон сходил на почту, пошептался с почтальоном и что-то нацарапал на бумажке. Пришел к Катерине Петровне и сообщил, что получил телеграмму от дочки. Прочитал вслух: ««Дожидайтесь, выехала. Остаюсь всегда любящая дочь ваша Настя». Катерина Петровна поняла, что Тихон сам придумал и получение телеграммы, и текст, поблагодарила его за доброту и в тот же день умерла.

«- Не дождалась, - пробормотал Тихон. - Эх, горе ее горькое, страданье неписаное! А ты смотри, дура, - сказал он сердито Манюшке, - за добро плати добром, не будь пустельгой».

Похороны старушки состоялись на следующий день. Молодая учительница, недавно приехавшая в Загорье, увидела процессию и присоединилась к ней. На кладбище она поцеловала руку Катерины Петровны — выразила таким особенным образом свое уважение и печаль.

Насте удалось добраться до Загорья только на 2-й день после похорон. Ее встретил молчанием темный дом матери, ее комната, «из которой, казалось, жизнь ушла давным-давно». Настя проплакала все ночь, а рано утром незаметно уехала, стараясь не попадаться на глаза жителям деревушки. Да и никто кроме умершей Катерины Петровны уже не смог бы снять с нее тяжесть вины.

Вот такой грустный-грустный рассказ. Об одиночестве, о неоплаченном долге детей перед родителями и, тем не менее, о людской доброте.